Дальше — больше. Идут и идут к «золотоволосому лекарю», поскольку к Мфано им соваться без толку, а знакомый цирюльник, кроме как кровь пустить или там пиявок поставить, может разве что нарывы вскрывать да листья сирени и подорожника к ним приматывать. То есть, коли приходила нужда, цирюльники эти, вестимо, и раны чистили и зашивали, и вывихнутые руки-ноги вправляли, и лубки на переломы накладывали, но делали это так, что, глядя на результаты трудов их, Эврих только зубами скрежетал и ругался затейливо: по-аррантски, сегвански, саккаремски — в общем, на тех языках, которых местные жительницы не разумели.
А причины ругаться очень даже были. Привела к нему как-то соседка мальчишечку показать — ладонь тот больше года назад порезал, и срослись у него мышцы этак скверно, что пальцы едва шевелились. Все вроде на месте, а на деле-то — одноручка. Шорник прихромал ногу показывать. Сломал, мол, по пьянке, давненько уже все зажило. Да только так, что одна нога другой короче и болит, стерва, временами — сил нет! На шрамы Эвриху тоже полюбоваться довелось: кривые, корявые — точно пахарь-забулдыга по каменистому полю с сохой прошел. Мужикам-то, конечно, хихоньки да хахоньки: «Мы красоту свою в штанах прячем. По нам, были бы кости целы, а мясо пусть хоть вкривь, хоть вкось нарастает». А девицам да мужатым молодицам как быть? Им такое украшение не к лицу: хоть на ноге, хоть на руке, хоть еще где бы то ни было…
Учитывая все это, Эврих не особенно удивился, когда у ворот особняка начали появляться носильщики со страждущими. Не удивился и Изим. Языком лишь задумчиво поцокал и велел во флигеле для рабов выделить две комнаты. Одну для того, чтобы было где лекарю-арранту скорбных телом принимать, а вторую для тех, кому надобно было отлежаться в покое денек-другой, дабы по пути домой не отправиться невзначай в страну предков. Единственное, о чем строго-настрого предупредил старый слуга, бывший в особняке кем-то вроде управляющего, чтобы никто о лечебнице этой не болтал при хозяйке, хозяине и «великом лекаре Мфано», ибо только Великий Дух ведает, как отнесутся они к этому нововведению.
Лукавил старый добрый Изим, в семи котлах варенный, в семи котлах паренный. Лукавил, поскольку знал своего хозяина как облупленного. И Нжери, которой страждущего супруга хватало за глаза и за уши. И «великого лекаря Мфано», никак не соберущегося перебраться в «Розовый бутон», тоже знал. Да так хорошо, что как-то, встретив Эвриха выходящим из комнаты скорби с мучнистым от усталости лицом и дрожащими руками, утешил:
— Потерпи малость. Недолго осталось мучиться. Скоро выйдет тебе роздых.
И седмицы через три с половиной после открытия в «Мраморном логове» крохотной лечебницы предсказание его едва не сбылось Томимая то ли бессонницей, то ли невеселыми думами о загубленной своей молодости, Нжери, бродя как-то ночью по особняку, наткнулась на комнату, где стонали и метались в бреду незнакомые ей мужчины и женщины. Разбирательство было коротким, а приговор и того короче: немедленно вышвырнуть всех посторонних за ограду. Арранта же за самоуправство…
Как быть с вежливым и почтительным внешне, но ни во что не ставящим ее в глубине души зеленоглазым и золотоволосым красавцем, она решительно не знала. Поглядеть бы, как этого наглеца лупят палками по пяткам, по стройному его и сильному, притягательно золотистому телу… Послушать, как он орет… Так ведь и наказывать вроде не за что, раз он с позволения Изима пришлых слуг и бедняков лечит. Да и не станет его никто бить без особого на то Газахларова распоряжения. На хорошего лекаря нынче даже совсем глупый руки не поднимет, их и так после истребления колдунов во всем Мавуно ни одного, почитай, не осталось. Ежели таких, как Мфано, самовлюбленных болтунов в расчет не брать. Опять же, любят его и девки и мужики, дибулу вон даже давеча подарили. И не за то любят, что хозяин «Мраморного логова» на поправку пошел, а за бескорыстие, отвагу и веселый нрав. Ах, да не будет она о нем больше думать! Пусть к книгам своим и лекарствам убирается, лишь бы на глаза пореже попадался!
Эврих и сам понимал, что чем меньше станет сталкиваться с Нжери, тем спокойнее будет жизнь обитателей особняка, однако позволить ей выбросить на улицу немощных больных, обратившихся к нему за помощью, не мог и, переговорив с Изимом, убедил его оставить их до утра в покое. А как только Газахлар проснется, обратиться к нему с просьбой проявить милосердие и отменить распоряжение своей взбалмошной супруги.
Чем бы закончились эти переговоры, сказать трудно, ибо зависело это от того, в каком настроении застанет аррант своего капризного пациента, но судьбе угодно было, чтобы именно этим утром произошло то, чего давно уже следовало ожидать. Посыльный принес Нжери послание, в котором хозяйка «Цветущего сада» умоляла одолжить ей на непродолжительное время аррантского лекаря-раба, дабы тот осмотрел ее сына, сломавшего руку во время соревнований колесниц.
Что касается самой Нжери, то она-то готова была одолжить беспокойного арранта кому угодно на неопределенно долгое время. Но поправлявшийся Газахлар, под начавшими отваливаться от тела струпьями которого неожиданно проглянула чистая угольно-черная кожа, непременно велел бы за это свернуть своей дражайшей супруге шею, расценив поступок ее как вероломный, злокозненный и, соответственно, достойный самого жестокого наказания. «И был бы, наверное, прав, — со вздохом призналась сама себе молодая женщина после непродолжительных размышлений. — Ладно уж, придется потерпеть, пока аррант вылечит мужа. Пусть уж Газахлар сам решает, можно ли одалживать кому-либо его драгоценного врачевателя, чтобы не выговаривал мне потом и не корил в бестолковости».
Приняв столь мудрое решение, она отправилась с письмом в руках в спальню мужа и передала ему просьбу хозяйки соседнего особняка.
Слушая вполуха кудахтанье глупенькой молоденькой жены, Газахлар съел кусочек поджаристой рисовой булочки. Запил его душистым, пахнущим травами бульоном и, поколебавшись, съел еще четверть мягчайшей лепешки, дивясь собственному аппетиту. О Тахмаанг, Всесильный Отец Богов! Почему же он раньше не послал ему этого чудного арранта? Еще совсем недавно его тошнило от одного вида мясных блюд, а сегодня он, пожалуй, и куриную ножку бы обглодал. И икры бы поел. Красной. Или черной. Той, что стала теперь безумно дорога. Надо будет спросить у Эвриха, не пора ли ему разнообразить меню чем-то более существенным, ведь зубы уже почти не шатаются, а раз хочется… Ему же так долго совсем-совсем ничего не хотелось…
Он поднес ко рту чашу с укрепляющим настоем, сделал глоток и едва не подавился теплой ароматной и чуть маслянистой жидкостью, когда до него дошло, о чем лепечет его драгоценнейшая женушка. «Дура! Красотка с муравьиными мозгами! Идиотка сиськастая! Арранта им одолжить! Почему бы ей вместо этого не предложить ему вспороть себе брюхо и удавиться собственными кишками?..»
Газахлару пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы не заорать и не запустить в жену чашей. Привычное, рефлекторное усилие, которое он приучал себя делать, разговаривая с Нжери, едва ли не весь первый год их совместной жизни. Он взял ее в жены не за красоту и не из-за приданого. Ему нужна была поддержка ее клана, очень нужна, но если бы он знал, сколь мало ума содержится в этой маленькой хорошенькой головке…
Да как она только могла подумать, что он согласится хотя бы на миг выпустить из своего дома арранта, посланного ему во спасение самим Тахмаангом! После трех лет нечеловеческих страданий он скорее позволит отрезать себе руку или ногу, чем расстанется с этим золотоволосым целителем! Обе ноги и руку, если уж на то пошло… А эта… Хотя справедливости ради надобно признать, что она ни о чем и не думала. Она просто не знает, как это делается. И каким местом. Нет, его милая, послушная женушка тем-то и хороша, что, не утруждая пустую голову, принесла ему адресованное ей послание…
— Так что же передать Анигьяре? — поинтересовалась Нжери, хлопая длинными пушистыми ресницами.
