Крак! Фаншетта не успела вовремя остановить мстительную руку молодого главаря: проекты оказались наполовину разорванными.

— Ты с ума сошел! — закричала Фаншетта. — Послушай, Танк, разве ты этим что-нибудь переменишь? А архитекторы взбеленятся. Господи! Вот они идут сюда, я слышу их шаги… Быстро! Удирайте через окно на луг, вы оба…

В мгновение ока марсиане исчезли, но человек, который вошел в комнату, с первого же взгляда обнаружил, какой ущерб нанесен его бумагам. Он немедленно пришел в сильнейший гнев, и Фаншетта, красная от смущения, напрасно старалась его умилостивить:

— Извините меня, мсье… Я в отчаянии. Это… это по неосторожности… Мой маленький брат здесь играл, и он думал, что…

— А я думаю, что у четырехлетнего ребенка не хватило бы сил разорвать такие толстые листы, как эти! — с яростью перебил ее хозяин чертежей. — Это нелепый поступок! Смехотворный! Чего ты хочешь этим добиться, глупая девчонка? К счастью, у меня есть дубликаты чертежей… Все-таки лучше бы тебя и твоего брата сдали на попечение в приют! — закончил он и вышел, хлопнув дверью и бормоча угрозы всему «отродью босяков».

Толстопузый больше не появлялся, зато приходило много других людей. Почти каждый день кто-нибудь да посещал дикий сад. Шли разговоры о кирпичах, цементе, железе и черепице. Посетители обычно останавливались у Фаншетты; ее жилище было расположено ближе всего к воротам, да и встречала она людей не так сурово, как тетка, несмотря на то что строительство в саду Норвен приводило девочку в отчаяние.

— Что с нами будет, брат Жюль? — спрашивала она старого художника, своего соседа.

— Не знаю, девочка, — отвечал седой художник. — Одно только известно наверняка: в своих великолепных особняках они нас не поселят — в этом можешь не сомневаться… Что ж, хорошо уже и то, что мы так долго тут прожили. Может быть, найдется еще какая-нибудь развалина, которая приютит меня… Видишь ли, мне ведь немного надо… Но для тебя все может устроиться хорошо. Твою тетку могут взять сторожихой в новые здания, учитывая ее давнюю службу…

— О брат Жюль! — простонала Фаншетта. — Даже если будет так, как вы говорите… разве вы забыли, что меня заставило поселиться у марсиан в ту ночь, когда мы с Бишу расположились на вашей кухне?.. Тетка ведь храпит по-прежнему!

— Погляди на птиц, девочка. Спилят деревья, разрушат гнезда… Что же, они совьют себе новые! Они найдут другие деревья и петь не перестанут. Мы тоже найдем другие деревья… Принеси-ка мне свои пузыри, вот что! Это меня вдохновит.

Не заставляя себя дважды просить, девочка пошла за своей корзиной, и стоило ей только подуть, как возникло множество красивых разноцветных пузырей, которые повисли в воздухе вокруг полотна с нарисованными бабочками. После чего Фаншетта, вздыхая, ушла от своего соседа, уверенная, что из них двоих взрослая — она.

Что же касается Эрве, он иногда озабоченно поглядывал на свой вагон:

— Скажи-ка, Фаншон, куда я дену все свои работы? В сущности, я думаю, мне надо послушаться Фрэда, который советует их загнать за любую цену… если только сломщики не уступят мне по дешевке этот обломок прогнившего вагона. Да еще я не знаю, куда его перетащить и чем за него расплачиваться… Все-таки, знаешь, работа над отделкой музея идет к концу. В воскресенье состоится открытие. Мне очень нравилось там работать! А водить по музею иностранцев наняли Фрэда, потому что он знает английский язык. Ты придешь посмотреть музей, Фаншетта?

— Да, если ты поведешь меня до открытия…

«И, главное, до того, как там будет Фрэд», — про себя закончила девочка. Ее антипатия к этому зубоскалу росла с каждым днем.

«Музей истории Монмартра», который должен был раскрыть свои двери в двухстах метрах от улицы Норвен, был чем-то вроде музея Греве́н[24]. С помощью картин, диаграмм и восковых фигур там рассказывалось туристам о прошлом живописного Холма, когда виноградники покрывали его склоны, о временах деревянных мельниц и монашек, кузин красивой Габриэль д’Эстрэ́[25], о той эпохе, когда здесь прогуливался добрый король Анри́[26], разглядывая столицу, которую собирался завоевать, и о веке ресторанов — «Черного кота», «Кролика Жиля», известных всему Парижу… Не забыли и знаменитых художников каждого поколения: Ренуа́ра, Тулуз-Лотре́ка, Утрилло́, Пикассо́ — всех, кто посещал Бато-Лавуар, и даже ту мастерскую, в которой Фаншетта позировала Антуану Берлиу.

— Ну как, Фаншон, хочешь поглядеть на мои восковые фигуры? А куда ты, собственно говоря, пойдешь, когда… — расспрашивал Эрве скорее из хорошего отношения, чем из любопытства.

Фаншетта, маленькая светловолосая муза с ясными глазами, честная, великодушная и добрая, заняла постепенно в мыслях молодого скульптора место, о котором он сам не имел ясного представления. Во всяком случае, перспектива не видеть больше Фаншетту в ее доме с белыми стенами, рядом с ее Бишу, показалась Эрве удивительно неприятной.

— Ты не уедешь с Холма, Фаншон? — спрашивал Эрве.

— Не знаю… Мэтр Мартэн решит сама… Для нее это тоже некстати, что ломают наши дома. Как раз когда марсиане подружились с «мэтром Дюфутом»[27]! Это они мэтра Дюбоста так называют с тех пор, как он подарил им футбольный мяч. Им ведь тоже надо где-то подыскать маленькое помещение, чтобы они могли собираться. А Милое-Сердечко очень боится, что ее Мэго в конце концов обоснуются под мостом!

— На этот счет ей нечего опасаться, передай ей от моего имени. Люди, которые так сильно любят вино, не поселяются у воды. Это было бы слишком грустно для них… — невесело пошутил Эрве. — До скорой встречи Фаншетта!

— До скорой встречи…

И Эрве направился своим обычным неторопливым, размашистым шагом к музею. Он и не подозревал, что скорая встреча, обещанная Фаншеттой, состоится только через несколько мучительно долгих недель.

Потому что на следующий день…

Этот роковой день начался, как многие другие апрельские дни, весенним дождем с градом, который через четверть часа прекратился, оставив в углублениях садовых дорожек лужи с кусочками отраженного в них неба. В эти первые дни наступившей весны так и тянуло поиграть в чехарду на блестящих, вымытых дождем улицах. А сирень, склоняясь из-за низких заборов, при первом луче солнца протягивала свои гроздья и старалась пахнуть как можно лучше.

Надо же чтобы как раз в эту субботу был платежный день на всех строительствах в Париже, которыми ведал подрядчик, руководивший работами в саду Норвен!

Внешне этот человек казался добродушным.

Во вторую половину дня он влетел к Фаншетте, как ураган. Это был, разумеется, не первый его приход к девочке:

— Твоей тетки нет дома. Ты сейчас никуда не уйдешь?

— Нет, мсье.

— Тогда постереги этот портфель. Будь очень внимательна. Я вернусь за ним через минуту.

— Хорошо, мсье.

Занятая починкой штанишек Бишу, на которых было больше дыр, чем целой материи, Фаншетта рассеянно положила протянутый ей портфель на камин, как раз над бюстом «мадам Милое-Сердечко».

Глиняная фигурка в конце концов снова заняла свое прежнее место на камине. Милое-Сердечко долго переносила свое сокровище из одного потайного убежища в саду в другое, более подходящее, но в одно прекрасное утро все-таки принесла его назад:

— Знаешь, Фаншетта, я боюсь, что «она» скучает одна, совсем одна, там, где я ее прячу… Я не могу оставаться с ней целый день, понимаешь?.. Вот я и принесла ее к тебе. Я буду приходить к ней сюда. Вместе поговорим с ней…

С тех пор марсиане с добродушной насмешкой окрестили статуэтку «мадам Милое-Сердечко». Это прозвище сделало еще убедительнее выдуманную Фаншеттой историю, которая пришлась так по душе брошенному ребенку…