Вышли мы из толпы.

Сережка мне говорит:

– Ты не трус?

– Трус, – говорю.

Он помолчал и говорит:

– Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому – ничего.

Пальцем помахал и пошел прочь.

Чудак!

Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится – ничего не видать под стенкой. Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.

– Что, – спрашиваю, – ты, дурак, надумал?

– Полезай, – говорит, – в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.

Рассмотрелся, вижу плот и тузик.

Пошел я по плоту, – не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я – как в розетке.

А вода весенняя, холодная.

Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.

Разделся я до белья – и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.

– Ну, – говорит Серега, – начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на «Юпитере» путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.

– А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?

– Нет, – говорит, – там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.

– Сваляем, – говорю.

И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что «союзники» там с револьверами.

А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.

Обогнули мол. Вот он, «Юпитер», вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.

Гребу смело к пароходу.

Вдруг оттуда голос:

– Кто едет?

Ну, думаю, это береговой, – флотский крикнул бы: «Кто гребет?»

И отвечаю грубым голосом:

– Та не до вас, до деда.

– Какого деда там? – уж другой голос спрашивает.

А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.

А я гребу и кричу ворчливо:

– Какого деда? До Опанаса, на баржу, – и протискиваю туз между баржой и пароходом.

Сережка окликает:

– Опанас! Опанас!

С парохода помогают:

– Дедушка, к вам приехали!

Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.

И говорю громко:

– Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, – и шевелю уголь ногой.

Смотрю – и Сережка лезет ко мне.

Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:

– Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.

Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:

– Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.

И затопали по палубе.

Сережка говорит мне:

– А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!

Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.

Я скорей к ним.

К мокрому белью уголь пристал – самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.

Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.

Я все шамкаю.

– Лезь, – шепчет Серега, – в туз, а как уйдут с борта – стукни чуть веслом в борт.

Я полез в туз.

Вдруг Серега громко говорит:

– Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?

А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:

– В носу, в носу вода!

– Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, – говорит Серега.

На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся. Опять прошел на корму, и все смолкло.

Смотрю – один только человек остался у борта.

– Эй, – говорит, – фонарь-то потом верните.

И отошел. Стало тихо.

Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.

Бережно, но четко: стук!

И тут заколотилось у меня сердце.

Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.

Глянул вверх – через щели в барже светит фонарь.

Прошел человек по палубе.

Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:

– Это что за лодка?

А я чувствую, что скажу слово – голос сорвется. Молчу.

Он опять. Крикнул уже:

– Что это за лодка? Эй, ты!

Тут ему кто-то из ихних ответил:

– Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.

– Ага, – говорит и отошел.

Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.

Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.

Я замер. Дошло до воды – стало.

Мешок.

Вся сила ко мне вернулась.

Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок – здорово тяжелый – и осторожно опустил в туз.

В это время туз качнуло; глянул – Сережка уже стоит на корме.

Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.

Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.

В это время с парохода кто-то крикнул:

– Эй, дед, фонарь давай! Заснул?

И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.

Я чуть приналег посильнее.

Фонарь стал метаться по барже.

На пароходе закричали, заголосили.

Бах, бах! – щелкнули два выстрела.

– Эх, навались!

Мы уже огибали мол.

Сережка оглянулся и сказал:

– Шлюпка за нами – навались!

Я рванул раз, два – и правое весло треснуло, я повалился с банки.

Вскочил, смотрю – Сережка гребет по-индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла – до сих пор не пойму.

Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.

Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.

Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.

Орали и стреляли.

Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.

Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.

Еще пуще раздымился «Юпитер».

– Снимается, снимается анафема, – говорит Тищенко. – Капитан там аккуратист – все уж в порядке.

А тут сбоку подбавляют:

– Лиха беда начать – все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят – и айда. Завязывай!

Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:

– Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, – и пошел и пошел.

А мы с Сережкой переглядываемся.

Снялся «Юпитер». Вышел из порта.

Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас…

Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.

Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.

Зашли в трактир, чаем пополоскались.

Дружина прошла строем, что на охране парохода была.Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.

Часа три прошло.

Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.

Бросились бегом.

Смотрим – все стоят, в море смотрят и орут.

А это «Юпитер» идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.

А Серега мне говорит:

– Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!

Я так до сего времени и молчал.Ну, теперь уж и сказать можно…

Черная махалка [27]

Целую неделю подговаривал меня Васька Косой пойти ночью в море из Фенькиных сеток рыбу красть.

– Вот, – говорит, – как будет поздний месяц, и сорвемся ночью. Моментом дело. Раз и два! По воде следу нету.

Я все мычал да гмыкал.

И вот раз приходит он ночью. Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо:

– Гайда, пошли! – Тряхнул за плечо и на ноги поставил. Чего ему: здоровый черт, саженный!

И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой.

Меня, мальчишку, он вперед пустил, а сам – за мной.

Ночь – ни черта не видать.

Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается.

А он еще сзади шипит гадюкой: «Тише!.. Чтоб как по воздуху!»

Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло.

Эх, знал бы я, какое дело из этого выйдет, не пошел бы я с Косым ни в жизть!

Ногу тут я об камень ссадил, аж на землю сел. Качаюсь и шепотом вою. А Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет: