— Я не знаю, — улыбаясь сказал Таль-Тин.

— Самое удивительное, — сказала Ре, — когда неожиданно вступают в общение совсем разные животные, в обычной жизни почти не встречающиеся друг с другом. Разных классов животные. Замечательный видела я сегодня случай.

Помните, какое было холодное утро? Почти что «заморозок на почве», как объявляют в метеосводках. А я еще на заре пошла в лес и часам к девяти так замёрзла, что решила поскорей вернуться домой — погреться. Перехожу вырубку, вижу — лесной конёк с кормом. «Надо, — думаю, — последить, куда он полетит?» Стала неподвижно за кустиком. Он не стал долго ждать, — полетел к опушке и, не долетев до неё, шмыгнул в траву у берёзового пня. Через минутку вылетел — уже без корма.

«Ага! — думаю. — Всё понятно!» Подошла к пню, — там на земле гнёздышко. Да так интересно устроено: под большим древесным грибом, как под крышей!

Наклонилась — что за чудо! В гнезде четыре голых птенчика и с ними… лягушка! Обыкновенная коричневая травяная лягушка-турлушка. Сидит себе, прикрывая своим телом птенчиков, и лупит на меня глаза.

Я, конечно, вынула её оттуда, — ещё задавит птенчиков! — и бросила в траву. Пока рассматривала птенцов, — она опять тут! Прыг, скок — и прямо в гнездо!

Я возмутилась. «Ты что, — говорю, — с ума сошла! Где это видано, чтобы лягушки в птичьих гнёздах сидели! Марш отсюда!»

Схватила её и отнесла подальше, шагов, верно, за двадцать.

«Сиди тут!» — А сама вернулась к пеньку: зарисовать гнёздышко под крышей-грибом.

Стою, рисую в записной книжке, — минуты, пожалуй, три прошло. Глядь — опять лягушонок пожаловал! Уверенно так направление держит на гнездо. Раз! Раз! — и заскочил в него! Коньки, как я подошла, прилетели оба — и папа и мама — летают вокруг, пищат, беспокоятся страшно. Ну, я быстренько набросала гнездо и пошла.

— А лягушку в гнезде оставила? — ахнула Ля.

— Оставила, — сказала Ре. — Я так рассудила: когда конёк принёс корм детям в первый раз, он не беспокоился? Не беспокоился, хотя лягушонок уже сидел в гнезде. Я отошла от гнезда, стала издали за ним следить. Они сразу умолкли, хоть лягушонка я оставила в гнезде. Значит, их беспокоила я, а не лягуш. Вот и пусть сами разбираются. Кто их поймёт, — коньки, может, из милосердия лягуша пустили: погреться около их птенчиков.

Но это Ре, конечно, шутила.

— Смотрите, смотрите! — вбегая в уют-компанию, кричала опоздавшая на собрание Ля. — Я нашла повесившуюся лесную мышь!

И она подняла за хвост большую жёлтогорлую мышь у себя над головой.

Колумбы обступили Ля и забросали её вопросами:

— Как так? Где? Бедненькая! Почему повесилась? Покончила самоубийством? Ты уверена в этом?

— Как же не уверена! Да в лесу у самой Земляничной горки, висит в развилочке ветки ивового куста! — отбивалась Ля. — Зачем бы её туда понесло? На куст-то! Очень ей надо! С голодухи, ясно: вон какая тощая, просто ужас!

— Пожалуйста, — попросил Таль-Тин, — покажите, дайте сюда..

Ля положила мышь ему на стол.

— Чудачка! — сказал Таль-Тин, внимательно осмотрев зверька. — Во-первых, она не тощая, а просто засохшая. Провисела, надо полагать, месяца два — с весны — на кусте, на ветру, на солнце. Вот и высохла. На шкурке, правда, никаких ни ранок, ни других признаков насильственной смерти. Это уж само по себе наводит на мысль о самоубийстве. Да она и есть самоубийца.

— Вот я и говорю! — перебила Ля. — Весной был мышиный голод и…

— А во-вторых что? — спросила Таль-Тина настойчивая Ре.

— Как так? — удивился Таль-Тин.

— Вы же сказали: «Во-первых, она засохшая». А во-вторых что?

— A-а! Верно, верно! Во-вторых, с голодухи мыши не вешаются. И в-третьих, ни зверь, ни птица, ни какое другое животное самоубийством нарочно не может покончить: это на земле, так сказать, привилегия одного человека. Для животного это слишком сложный акт сознания.

— А всё-таки повесилась эта, — настаивала Ре. — Вы же сами назвали её самоубийцей.

— Невольной, разумеется. На севере Сибири это явление распространенное. Там десятками находят повесившихся на таловых кустах — ивовых тоже. Весной. Когда после оттепели веточки кустов обледеневают. Мыши — сами знаете — не такие уж мастера лазать. Они часто обрываются с веток и, если ниже есть развилка, — застревают в ней головой и уж не могут освободиться. На таловых кустах они кормятся в это время их почками, барашками, цветами.

Поэт Лав тихим голосом спросил:

— Вы говорите, — никто в мире не кончает самоубийством, кроме людей. А как же быть с рассказами о том, как жестокий стрелок убил белую лебёдку, а лебедь тогда поднялся в небо и бросился из-под облаков об землю: не захотел жить без своей лебёдки.

— Очень трогательная легенда, — сказал Таль-Тин. — Но поступок любящего лебедя — чисто человеческий поступок. У многих птиц привязанность самца иногда очень сильна и глубока. Многие браки у них — в частности у лебедей — длятся иногда всю жизнь. Больше того: один из супругов, потеряв другого, может зачахнуть и умереть, — бывает и такое. Но зачем приписывать птице — совершенно отличному от нас существу — только нам свойственную психологию? Я более чем убеждён: сознательно пойти на самоубийство ни одно животное не может. Это абсурд.

Чёрная туча медленно надвигалась по низу неба в той стороне, откуда километров за тридцать иногда чуть доносились до нас гудки паровозов. Там пролегала железная дорога Москва-Ленинград. Медленно туча шла на Ленинград.

Первый гром услыхали мы в глубине леса, а ливень хлынул, когда мы дошли до опушки. Бежать домой было немыслимо: между нами и деревней лежали поля.

— Как жаль, что я не взяла с собой купального костюма! — сказала Ми. — Отлично можно бы выкупаться по дороге.

Все мы — До, Ре, Ми и я — Лав — с Вовком — отлично знали, что прятаться в грозу под елями не годится: в лесу молнии чаще всего ударяют, в высоченные остроконечные ели. Но сильный дождь картечью пробивал листву осин и берёз, хвою сосен, а под огромной елью было, как в шалаше. Мы все спрятались под елью, у самой просеки.

Над нами грозы не было, — только ливень. Но над горизонтом творилось что-то страшное. Там то и дело сверкали молнии. Они напоминали толстые, витые из проволочек огненные тросы. Но замечательнее всего было, что эти страшные молнии не из тучи извергались в землю, а били из земли в небо! Никто из нас никогда не видел таких удивительных молний. Мы только молча переглядывались. Жутко было. Думалось: «Уж не перевернулась ли Земля кверху ногами…» Вдали глухо ворчал гром. И казалось, — сейчас может случиться всё самое необычайное, самое невероятное.

И случилось.

Откуда он взялся, — никто из нас не заметил. Но все сразу вдруг увидели на прямом суке сосны по ту сторону просеки, всего шагах в сорока от нас, странный, светящийся, мерцающий шар величиной с детскую головку. Бледный огненный шар, совершенно непонятного происхождения — и этим наводящий жуть, — таинственный шар.

— Не шевелитесь! — грозным шёпотом прикрикнула на нас Ре. — Он может устремиться за нами.

А куда там было бежать? Мы от страха прилипли к месту.

И вдруг Вовк говорит во весь голос:

— Ну, чего струсили? Хотите, я сейчас подбегу к нему и сшибу суком?

Не знаю, перед Ми это он фигурял своей храбростью или на самом деле подошёл бы к таинственному шару, но как раз тут шар сильнее замерцал, вдруг снялся с сука и медленно поплыл по воздуху. Казалось, его потянуло в просеку, как в трубу. Мы судорожно схватились за руки: ждали, — он вот-вот с громом и треском взорвётся, как бомба! И, может быть, убьёт нас. Ничего не взорвалось.