Разумеется, Гарретт.

Гарретт.

Бедный, потерянный Гарретт, чье маленькое костлявое тельце я взяла на руки, когда он, семеня за Чадом, шлепнулся на подъездной дорожке и поднялся с разбитыми коленками.

Моя юбка из индийского ситца вся перепачкалась в крови мальчика, а блузка промокла от его слез.

Он был маленьким даже для своего возраста, с волосами, торчком стоявшими на затылке, пахнувший кукурузными хлопьями и солнцем. Рыдая, он прижимался лицом к моему животу. Я налепила на каждую коленку по лейкопластырю и угостила его мороженым-сандвичем.

Конечно, Гарретт.

Мать у него; говорят, она пила запоем. Отец тоже умер.

Наверное, Гарретт увидел меня в коридоре, и у него в памяти всплыли смутные картины того, как много лет назад я его утешала. Он вспомнил, как я его обнимала, и решил — нелепость, конечно, — что влюблен в меня. Просто потому, что я проявила к нему доброту, а он был так одинок. Очевидно, именно поэтому он и сказал, что записки писал Брем. Смутился, что понятно. И попытался замести следы.

Ох, Гарретт. Сидя на крышке унитаза, я думала о том, как он сидел напротив меня под «Розой» Дали и рассказывал, что идет служить во флот. Неужели пытался произвести на меня впечатление? Победитель…

Господи, только не это.

Бедняга Гарретт… Как сейчас вижу его тощую попку, зависшую в воздухе. Вижу, как он лупит грузовичком о ножки моего кофейного столика и рычит: «Рр-рр…»

Господи, молю, не допусти, чтобы малыш Гарретт попал на войну и погиб.

Я проснулась утром оттого, что Джон дышал мне в шею:

— Хочу, чтобы ты привела его сюда. Я хочу, чтобы он трахал тебя в нашей постели. — Он взобрался на меня, упираясь в лобок твердым пенисом.

— Каким образом? — спросила я.

— Понятия не имею, — ответил он. — Скажи, что я уезжаю из города. Я действительно уеду. Только вернусь немного раньше.

Своими ногами он раздвинул пошире мои.

Неужели он это серьезно? Зачем мне ненужный риск? И вообще, это глупо. Он не знает Брема. Не понимает, чего просит.

Или ему просто плевать на меня, на наш брак, на все, что не касается его сексуальных фантазий.

— Нет, — отрезала я.

На его лице отобразилось удивление:

— Почему?

— Потому, вот почему! С какой стати ты мне это предлагаешь?

— Потому что я… потому что мне… — Казалось, он вообще не понял вопроса. Обиделся.

— Нет, — повторила я, мягко толкая ладонью его в грудь. — Я не собираюсь приводить его сюда, Джон. Я никогда его сюда не приведу.

Джон откатился в сторону, продолжая пристально смотреть на меня с недовольным и сердитым видом. Его лицо приняло упрямое выражение. Я вспомнила маленького Чада, который, скрестив руки на груди, замер перед витриной магазина игрушек «Хот Уилз», наотрез отказываясь уходить, пока ему не купят еще одну машинку.

— Это наша постель, — сказала я Джону, тщательно выговаривая каждое слово («Нет. Мы уже купили три машинки. Хватит! Пойдем отсюда!»). — Я не приведу в наш дом чужого человека.

— Ты не приведешь к нам в дом чужого человека… — фыркнул Джон. — Ха-ха! Да ты уже его привела! — Он рассмеялся. — Думаешь, он еще не пролез к нам? — Он смотрел на меня во все глаза, откровенно забавляясь моим упрямством, словно только оно и было предметом спора.

Я ничего не ответила.

Мы приблизились к порогу, который я не желала переступать. Даже обсуждать не хотела, что все это значит для нас — для нашей семейной жизни. Не хотела, чтобы Джон произнес вслух слова, из которых вытекало бы, что между нами случилось нечто, вызвавшее перемену в наших отношениях, что в нашем браке появилось что-то новое, что может остаться в нем навсегда.

Джон, очевидно, истолковал мое молчание как согласие с его планом, потому что снова лег на меня и сказал:

— Короче, Шерри. Я хочу, чтобы ты трахнула его в нашей постели. Хочу увидеть на наших простынях пятна его спермы. — Он подтолкнул член к моему влагалищу. — Сделаешь это для меня? — спросил он. — Да? Ну скажи «да». Пожалуйста.

По лицу мужа я поняла, что у меня нет ни малейшей возможности отговорить его от задуманного. («Ну хорошо. Так и быть, купим еще одну машинку. Но это последняя, молодой человек! И потом сразу уходим!») Его упрямое мальчишеское упрямство, подогретое неодолимой сексуальной энергией, яснее ясного открыло мне: после этого шага между нами ничто уже не будет таким, как раньше.

Конец двадцати годам привычного удовольствия. Конец ночам, когда мы — Чад уложен, посудомоечная машина разгружена, свет по всему дому выключен и даже зубы почищены перед сном — спокойно и по-приятельски раздевались, трогали друг друга, целовались, а затем занимались несложным безопасным сексом. Всему этому пришел конец.

Но что заменит мне спокойную упорядоченную жизнь, когда любовная связь с Бремом тоже закончится? Неужели я хожу по краю пропасти?

Заведу еще одного любовника? Или буду лелеять память о своем романе?

Или мне не останется ничего?

— Обещаешь? — снова спросил он. — Обещаешь? — На этот раз громче, как будто я его не расслышала, и с угрозой в голосе. — Суди сама, Шерри. Я разрешаю тебе трахаться с этим парнем. Ты в долгу передо мной, разве нет? — Он втолкнул член в меня так грубо и резко, что я вскрикнула от боли, а затем вонзался и вонзался, ужасно долго, словно не слышал моего крика, словно его ни капли не волновало, что мне плохо, что он меня мучает и пугает.

Когда он кончил, я сказала:

— Отлично. Договорились. Так и сделаю.

— Вот и хорошо, — ответил Джон и направился в ванную. — Хорошая девочка. В пятницу? — Он говорил обыденно, словно предлагал пригласить в гости какую-нибудь пару. Сью и Мека, например. Или пойти в кино.

Пока он был в ванной, я с удивлением обнаружила, что лежу со сжатыми в кулаки руками и твержу про себя: «Ну и пусть, ну вот и прекрасно». Джон принимал душ и собирался на работу, а я все валялась в постели, прислушиваясь к скорбному клокотанию голубей снаружи. К нему примешивались еще какие-то звуки, вероятно издаваемые птицей, вьющей гнездо под окном спальни (суетливое чириканье и суматоха, сопровождающие утомительное возведение замысловатой постройки). Это повторялось каждый год — воробьи и зяблики вили гнезда у нас под окнами, на водосточных желобах и на ползучих растениях, оплетавших парадное крыльцо, — в каждом укромном уголке, какой могли найти, словно дом принадлежал не нам, а им.

Конечно, он прав. Кем надо быть, чтобы утверждать, что чужак еще не проник к нам в дом?

Когда Джон вернулся в спальню, уже облаченный в костюм, улыбаясь и благоухая мылом, я подумала: «Ну и ладно. Будь что будет».

По дороге на работу я увидела ее издалека и сначала приняла за бесформенное старое пальто из верблюжьей шерсти, валяющееся на разделительной полосе, видимо, выброшенное из проезжающей машины. Прекрасное пальто, подумала я, такое же носила когда-то моя мама. Почему кто-то решил его выбросить? Потом я узнала ее. Вспомнила, какой она была и что я с ней сотворила.

— Как поживаешь?

Голос Сью на другом конце провода звучал глухо, словно она находилась от меня за тысячу миль, а не в нескольких кабинетах.

— А почему по телефону? Я к тебе сейчас зайду.

Ее вид меня поразил. Бумажной белизны лицо, блестящая гладкая кожа — вообще без пор. Помнится, пару лет назад так выглядел Чад, когда врач прописал ему против угрей акутан.

Да, действительно, прыщи исчезли бесследно, но лицо превратилось в маску, пугающе неестественную. Потом я прочла в газете о мальчике из Иллинойса, который покончил с собой. Родители утверждали, что во всем виноват акутан. Я велела Чаду немедленно прекратить прием лекарства.

— Ну и чудненько, — не стал спорить он. — Мои прыщи возмущали тебя, а не меня.

И был абсолютно прав. Я ведь и правда переживала из-за его ярко-красных угрей, но чем было вызвано мое недовольство? Тем, что он вышел из детского возраста, вот и все. Перестал быть мальчиком с безволосой, лишенной пор, безупречной кожей, не пахнувшей потом.