«Расскажите о впечатлениях эльзасца, возвратившегося с войны в родную деревню, снова ставшую французской», — такова тема сочинения, предложенная Антуану при поступлении в Военно-морское училище. Взбешенный той псевдопатриотической белибердой, которую надо написать, чтобы получить хорошую оценку, Сент-Экзюпери пишет всего несколько строк. Он получает самый низкий балл. Зато его работа по математике признана лучшей работой всего конкурса, и его все же допускают к устным экзаменам. Но то ли Антуан строил все свои расчеты на высокие оценки на письменных экзаменах, что обеспечило бы ему высокий средний балл, то ли испытанная неудача выбила его из колеи,-он проваливается на устных экзаменах по истории и географии.

Антуан явно растерян. Впереди теперь не мерцает ясный и легкий путь. Но у него все больше возникает сомнений относительно правильности этого избранного было пути. Собственно, искусство ближе творческим наклонностям его натуры. Нельзя ли совместить любовь к искусству с влечением к технике? И Антуан поступает на архитектурное отделение Академии искусств.

И вот пятнадцать месяцев в Академии искусств в Париже. Еще пятнадцать месяцев, в которые Антуан ищет и не находит себя.

«Стоит только подрасти, и милосердный бог оставляет вас на произвол судьбы», — эту грустную мысль Сент-Экзюпери выскажет значительно позже, когда ему будет лет тридцать, но относится она и ко всему первому периоду жизни в Париже.

Теперь он живет настоящей жизнью богемы. Это самый глухой период его жизни, о котором мы почти ничего не знаем. Антуан не пишет даже матери, переживая все, что с ним происходит, глубоко в себе. Он по-прежнему встречается и спорит с друзьями, посещает ресторан Липпа, ходит на лекции. Несомненно, он много читает, пополняя свои знания в литературе. Среди книг, привлекающих его особенно, книги Достоевского, Ницше, Платона.

Но Латинский квартал со всеми его интересами слишком быстро перестает удовлетворять Антуана. Конечно, он может не спать до утра, писать по ночам стихи и утром читать их друзьям. Или ходить в кино и рассуждать с друзьями о глубоком смысле картин Чаплина, только что появившихся в Европе. Но все это снова вопреки представлениям тех, кто его окружает, не настоящая жизнь. В спорах Антуана с приятелями проступают новые нотки, подчас пугающие его собеседников. Теперь он восстает против самого существа жизни того круга, с которым он связан в Париже и к которому принадлежит по своему происхождению. Здесь говорят о политике, об искусстве, о философии, но и то, и другое, и третье становятся игрушкой в руках тех, для кого они никогда не были насущной необходимостью. И если два года назад круг Антуана оберегал его от зол, которые грозят юноше в Париже, теперь он сам смущает родственников и знакомых неожиданно суровыми морализаторскими настроениями.

Конечно, будь Антуан постарше, он не стал бы вслух упрекать окружающих за то, что они живут неполноценно, понимая, что эти упреки не могут ни к чему привести. То, что в молодости иной раз говорится резко и вслух, позднее уже не вызывает таких вспышек. Критикуя «своих», Антуан на деле порицал себя, свою приверженность к кругу, в котором он рос. Отказывая своим парижским знакомым в самостоятельной жизни, он казнил свою собственную несамостоятельность. И хотя мы не знаем, о чем именно толковал тогда Антуан, можно догадываться, что его суд был очень суровым. Когда много лет спустя одну светскую даму, знавшую Сент-Экзюпери в его двадцать лет, попросили рассказать о нем, она сказала: «Экзюпери? Да это же был коммунист!»

Так, воюя со своим окружением, а на самом деле борясь с самим собой, со своими привычками, с внешними обстоятельствами, толкающими его по гладкому пути, Антуан одерживает свою первую внутреннюю победу: в 1921 году, прервав действие отсрочки, полученной им при поступлении в высшее учебное заведение, он бросает занятия на архитектурном факультете и записывается добровольцем в авиационный полк в Страсбурге. Он еще не знает, к чему приведет его этот шаг. Сказать, что его привлекает авиация, значит намного опередить реальные события. Пока это лишь рывок, подготовленный месяцами напряженных раздумий. Это прыжок в неизвестность, вызванный подспудной вулканической деятельностью натуры Экзюпери, его прекрасным беспокойством, его высоким жизнелюбием.

В 1918 году, после поражения Германии, Страсбург, возвращенный со всем Эльзасом Франции, радостно встретил французскую армию. Эта армия, которой в то время восхищался весь мир, обогатилась за время войны новым оружием — авиацией. Впервые с тех пор, как существует человек, и с тех пор, как он, увы, воюет, сражения происходили в воздухе. Воздушные бои носили характер настоящего единоборства и подчас становились еще более ожесточенными, чем наземные. Летчики бились насмерть: другого выхода, кроме победы, не было. Тот, кто выходил из таких схваток победителем, представлялся другим людям необыкновенным героем. И вот эти новые герои вернулись в Страсбург воздушными путями. Они пролетели над марширующими по улицам войсками на бреющем полете и приземлились к югу от города на обширном поле, которое обступил лес, тянущийся до берегов Рейна. Здесь они должны были обрести мир. Самолеты несли на своих фюзеляжах изображение аиста — эмблему верности родному дому. Ведь аисты всегда возвращаются туда, где они родились. Крылья «аистов» были покрыты боевой славой: Домбрей, Брокар, Дорм, Нэнжессер, Навар, Гинемер и многие другие славные летчики входили в эту эскадрилью.

В начале 1921 года автор этих строк с тремя другими новобранцами прибыл на аэродром Нейдорф под Страсбургом для отбывания действительной службы. По особой льготе всем четверым нам было дано разрешение на обучение летному делу. Но сначала мы должны были, как и все другие призывники, пройти строевую службу, от которой мы, конечно, всячески отлынивали. Большую часть времени мы проводили на авиационном поле, глядя на летающие самолеты. С замиранием сердца следили мы за их эволюциями в небе.

Пилоты «Спадов» и «Анрио» были настоящими сорвиголовами. В большинстве своем это были добровольцы-сверхсрочники, попавшие в армию в самом конце войны и не успевшие проявить своей доблести. В истребительную авиацию их назначили после обучения в школе высшего пилотажа в По. Свои несбывшиеся чаяния — жажду подвигов и военных лавров — они теперь утоляли воздушным лихачеством. И не удивительно. Испытание, которому они подвергались при окончании школы, заключалось в следующем: молодой летчик, налетавший самостоятельно всего несколько часов, должен был подняться на две тысячи метров и ввести машину в штопор. Для того чтобы выйти из штопора, нужен был сложный маневр — особенно сложный для новичка. Если пилоту это удавалось, он попадал в истребительную авиацию. Неудачника отвозили на кладбище. Если же пилот, поднявшись на две тысячи метров, боялся ввести машину в штопор и спускался в планирующем полете, его назначали в бомбардировочную или разведывательную авиацию.

Что до опытных военных летчиков, тех, кто принес крыльям Франции заслуженную славу, то они отнюдь не щеголяли удальством. В воздухе их легко можно было отличить по гораздо более «классическому» полету, да и на земле они вели себя гораздо скромнее и проще. Но со времени войны не прошло и двух с половиной лет, ореол, которым были окружены эти современные рыцари с грудью, увешанной орденами, нисколько не померк, и мы, зеленая молодежь, взирали на этих асов с глубоким почтением.

В нашу четверку входил высокий дородный парень с вздернутым носом и необыкновенным взглядом широко расставленных, сильно удлиненных глаз — рядовой Сент-Экзюпери. Глаза — это первое, что привлекало к нему внимание, должно быть потому, что зрачка цвета спелых каштанов посажены у него очень высоко и, обнажая белки, придавали взгляду особую глубину. Его округлое лицо производило впечатление не то задумчивой серьезности, не то сдержанности. Иногда оно как бы озарялось скользящей по губам застенчивой улыбкой. В постоянно сменяющихся выражениях его лица можно было прочесть несомненные признаки поражающей в его возрасте индивидуальности. Он некрасив, но от него исходило какое-то обаяние.