В голове у нее словно работал часовой механизм, хладнокровно и последовательно развивая одну мысль. Она думала о Ретте, о его белозубой улыбке и смуглой коже, о полном сарказма взгляде ласкающих ее черных глаз. Она вспомнила жаркую ночь в Атланте, уже ближе к концу осады, когда он сидел на пороге дома тетушки Питти, полускрытый мраком летней ночи, и снова почувствовала тепло его руки на своей, когда он сказал: «Я хочу обладать вами – ни одной женщины я не желал так, как вас, и ни одной не ждал так долго».
«Я выйду за него замуж, – бесстрастно решила Скарлетт. – И мне уже никогда больше не придется думать о деньгах».
О благословенная мысль, мысль более сладкая, чем желание попасть в рай, – никогда, никогда больше не думать о деньгах и знать, что Тара в безопасности, а семья сыта и одета, что ей больше никогда не придется пробивать лбом стены!
Она показалась сама себе древней старухой. Происшествия этого дня измотали ее вконец: сначала ошеломляющая новость о дополнительном налоге, затем сцена с Эшли, а в довершение всего приступ кровожадного гнева, вызванный Джонасом Уилкерсоном. Да, Скарлетт стала совершенно безучастной. Если бы она еще была способна чувствовать, что-то глубоко у нее внутри непременно воспротивилось бы зарождающемуся плану: ведь она ненавидела Ретта больше всех на свете. Но она лишилась способности чувствовать, она могла только думать, и все ее мысли носили исключительно практический характер.
«Той ночью, когда он бросил нас на дороге, я наговорила ему кучу гадостей, но я заставлю его забыть об этом, – пренебрежительно подумала она, не сомневаясь в своем умении очаровывать. – Когда он будет рядом, прикинусь невинной овечкой. Заставлю его поверить, что я всегда его любила, а той ночью просто расстроилась и испугалась. Все мужчины такие тщеславные – чему угодно поверят, лишь бы им это льстило… Главное, он ничего не должен знать о моих стесненных обстоятельствах, пока я не заполучу его. Да, он не должен ничего знать! Стоит ему хотя бы заподозрить, как мы бедны, – сразу решит, что мне нужны только его деньги, а не он сам. Слава богу, он ничего не знает, да и откуда ему знать, ведь даже тетя Питти не знает всей правды. А как только я выйду за него замуж, тут уж ему придется помогать нам. Не допустит же он, чтобы родственники его жены голодали».
Его жены. Миссис Ретт Батлер. Спящее где-то глубоко под хладнокровным расчетом отвращение вдруг зашевелилось и снова затихло. Скарлетт вспомнила все неловкие и неприятные подробности своего короткого медового месяца с Чарльзом, его неумелые руки, его неуклюжесть, его восторги, которых она не разделяла… и Уэйда Хэмптона.
«Я не буду думать об этом сейчас. Вот выйду за него, тогда и посмотрим…»
Когда она за него выйдет… Память вернулась к ней. По спине пробежал холодок. Скарлетт снова вспомнила ту ночь на пороге у тетушки Питти, вспомнила, как спросила, просит ли он ее руки, а он в ответ гнусно рассмеялся и сказал: «Моя дорогая, я не создан для брака».
Допустим, он все еще так и думает. Допустим, несмотря на все ее очарование и уловки, он откажется жениться на ней. Допустим – о, какая страшная мысль! – допустим, он совершенно позабыл о ней и носится за чужой юбкой.
«Ни одной женщины я не желал так, как вас, и ни одной не ждал так долго».
Скарлетт сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
«Если он позабыл меня, я заставлю его вспомнить. Заставлю возжелать меня вновь».
И если он не захочет жениться, но все же захочет ее саму, то есть еще шанс получить деньги. Ведь однажды он уже предлагал ей стать его любовницей.
В сумраке гостиной в душе Скарлетт завязалась решительная и быстрая борьба с тремя главными опорами ее нравственной жизни: памятью об Эллин, религиозным воспитанием и любовью к Эшли. Она знала, что ее план ужаснул бы Эллин даже на теплых и далеких небесах, где она, несомненно, сейчас пребывает. Знала, что прелюбодеяние – смертный грех. И еще она знала, что, предавая свою любовь к Эшли, совершает двойной грех.
Но все эти соображения меркли перед холодной расчетливостью ее ума и движущим ею отчаянием. Эллин умерла, а смерть, вероятно, заставляет взглянуть на вещи иначе. Религия запрещает прелюбодеяние под страхом вечных мук, но, если церковь полагает, что она, Скарлетт, упустит хоть малейшую возможность спасти Тару и избавить семью от голода, пусть об этом у самой церкви голова болит, а не у нее. По крайней мере, не сейчас. А Эшли… Эшли сам не захотел ее. Ну конечно же, он желал ее. Воспоминание о его теплых губах напомнило ей об этом. Но он никогда не сбежит с ней. Странно, мысль о побеге с Эшли не казалась ей грехом, а вот с Реттом…
В сумерках зимнего дня Скарлетт завершила долгий путь, начатый в ночь падения Атланты. Она ступила на него капризной, эгоистичной и неискушенной девочкой, юной и полной пылких чувств. Жизнь на каждом шагу ставила ее в тупик. Теперь, в конце пути, от прежней девочки не осталось ничего. Голод и тяжкий труд, страх и вечное напряжение, ужасы войны и ужасы Реконструкции отняли у нее все тепло и нежность юности. Ее душа очерствела и постепенно, слой за слоем, обросла прочным панцирем, который креп с каждым долгим месяцем.
До этого самого дня две надежды поддерживали ее. Она надеялась, что после войны жизнь понемногу вернется в прежнее русло. Надеялась, что с возвращением Эшли жизнь обретет смысл. Теперь обе надежды развеялись. Увидев Джонаса Уилкерсона на пороге Тары, она поняла, что для нее, да и для всего Юга, война не закончится никогда. Самые жестокие битвы, самые страшные кары еще впереди. А Эшли оказался вечным пленником слов, которые держат сильнее любой тюрьмы.
Надежда на мир рухнула, Эшли оставил ее, и все это случилось в один и тот же день, – как будто закрылась последняя трещина в панцире, затвердел последний слой. Она стала тем, от чего предостерегала бабуля Фонтейн, – женщиной, которая видела самое худшее и которой уже нечего бояться. Ни жизни, ни матери, ни утраты любви, ни общественного мнения. Только голод да кошмарные сны о голоде могли испугать ее.
Странное чувство облегчения, свободы наполнило ее сразу, как только она замкнула свое сердце перед всем, что связывало ее с прошлым и с прежней Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу, ничего не испугалась. Терять ей нечего, все решено.
Вот только бы удалось заарканить Ретта в брачную петлю, и тогда все будет прекрасно. Но если не выйдет… что ж, деньги она все равно получит. Ее вдруг одолело какое-то отстраненное любопытство: что, собственно, требуется от любовницы? Будет ли Ретт настаивать, чтобы она жила в Атланте, где, по слухам, он содержал эту Уотлинг? Если он заставит ее остаться в Атланте, ему придется дорого за это заплатить – сколько потребуется, чтобы Тара не страдала от ее отсутствия. Скарлетт ничего не знала о скрытой стороне жизни мужчин и совершенно не представляла себе, какие последствия повлечет за собой подобного рода сделка. А вдруг у нее будет ребенок? Это было бы просто ужасно.
«Я не буду сейчас об этом думать. Я подумаю об этом после». И она отогнала непрошеную мысль подальше, чтобы та не могла повлиять на ее решимость. Этим вечером она скажет домашним, что отправляется в Атланту занять денег или, если понадобится, заложить землю. Им больше ничего не нужно знать до того злосчастного дня, когда правда сама выйдет наружу.
Готовая к действию, она вскинула голову и расправила плечи. Дело ей предстояло нелегкое, это она знала. Раньше Ретт искал ее милости, и ей дано было право решать. Теперь же ей придется просить, стало быть, диктовать свою волю будет он.
«Но я не поеду просить его об одолжении. Я буду держаться так, будто оказываю ему королевскую услугу. Он никогда не узнает правды».
Она подошла к высокому трюмо и с гордо поднятой головой осмотрела себя. Из потрескавшейся позолоченной рамы на нее смотрела незнакомка. Впечатление было такое, словно впервые за целый год Скарлетт увидела себя по-настоящему. Каждое утро смотрясь в зеркало, она проверяла, чисто ли умыто ее лицо, аккуратно ли уложены волосы, но все это время была слишком занята другими заботами и не могла разглядеть себя толком. И вот теперь эта незнакомка! Несомненно, эта тощая, с ввалившимися щеками женщина не имеет ничего общего со Скарлетт О’Хара! У Скарлетт О’Хара хорошенькое, живое, кокетливое личико. А в этом лице, смотревшем на нее из зеркала, не было ни привлекательности, ни столь памятного ей былого очарования. Это было бледное, напряженное лицо, черные брови над миндалевидными зелеными глазами резко выделялись на белой коже и разлетались, как крылья испуганной птицы. А главное, было в этом лице что-то озлобленное и затравленное.
