Он открыл шкафчик и достал бутылку.

Потом поставил на пол две чашки, налил одну, потом другую.

— Ты ведь тут ни разу не был? — сказал он.

— Да, — сказал Колин.

— Твой отец заходил как-то вечером. Я был тронут, что он побеспокоился. И миссис Блетчли заходила. Раза два или три. Она любила мою мать. И даже ездила к ней в лечебницу, только мать ее не узнала. У нее еще что-то с ногой.

— Что? — спросил он.

— Не знаю, — сказал он. — Возможно, рак. Врачи не слишком обнадеживают. — Он отпил из чашки и добавил: — Я никогда не слышал, что бывает рак ноги.

Снаружи доносилось тихое попыхивание шахты. Тускло светила лампочка без абажура.

— А ты не хочешь сесть на стул? — сказал Колин.

— Нет-нет, — сказал Майкл и сел на пол. — Я не топлю, — сказал он. — Я тут бываю редко.

— А когда ты собираешься в Лондон? — спросил он.

— О, я сначала хочу кое-что попробовать, — сказал Майкл. — Видишь ли, весь стиль музыки изменился. Та, на которой я воспитывался, исчезла навсегда. История моей жизни. — Он допил чашку и налил в нее еще.

Колин не так быстро выпил свою.

— Ты заметил, что молодых людей тут почти нет? — добавил Майкл. — А в шахте и вовсе. Даже в крикет на пустыре больше никто не играет: Батти, Стрингер, твой отец, Шоу — все они уже слишком стары для этого. Но их, насколько я замечаю, никто не сменяет. Идут даже разговоры, что шахту придется закрыть.

— Да, — сказал он, потому что его отец как-то упоминал про это.

— Оборудование устарелое, да и запасы угля невелики, — сказал Майкл. — Ты только подумай: мой отец работал на ней всю жизнь. И Шоу. И твой отец несколько лет. — Он откинул голову. — Помнишь, как мы ходили в Брайерли и шофер подвез нас в кабине грузовика? Ах, как бы я хотел вернуться назад в те дни! Все казалось таким несомненным и гарантированным, хотя на самом-то деле только казалось, но тогда об этом не думалось. Я так и не узнал, что стояло за той фамилией. Ну, которую шофер велел назвать моему отцу. И уж теперь мы, наверное, никогда не узнаем, — добавил он.

Немного позже он начал тихо постанывать. Его голова упала на грудь. Дождевика он не снял. Шляпа, которую он повесил на гвоздь, слетела на пол.

Колин его окликнул, но он только затряс головой. По-видимому, он много пил весь вечер. Колин встал со стула, и тут Майкл опрокинулся на бок.

Он поднял его, удивляясь тому, каким легким он оказался. Но втащить его по лестнице было трудно из-за его роста.

Большая спальня была пуста, как и задняя у лестницы. Но во второй комнатушке стояла узкая кровать.

Колин уложил на нее Майкла и начал стаскивать с него дождевик.

— Это ты, Морис? — сказал Майкл и нерешительно протянул руки.

— Это Колин, — сказал он. — Сейчас я тебя укрою.

— А, Колин, — сказал Майкл, словно с трудом вспоминая, кто он такой.

Он снял с него дождевик, расшнуровал ботинки и укрыл его одеялом. Его ступни свисали с кровати. Носки были дырявыми. Воротничок рубашки, заметил он, был изнутри совсем черным.

Он погасил свет.

Майкл даже не пошевелился.

Колин вынул ключ из замка, вышел через парадную дверь, запер ее и бросил ключ в щель для писем.

Потом, сунув руки в карманы, он пошел по улице к своему дому.

— Ну, и что ты про нее скажешь? — спросила она. Комната выходила на крохотный двор. За открытым окном в боковой стене слышался шум уличного движения.

— Тебе не тягостно тут жить?

— Тягостно? — Она посмотрела на него с улыбкой. Казалось, она была довольна.

— Но ведь прежде ты всегда жила в отдельном доме. Пусть даже в доме сестры, — сказал он.

— Ты когда-нибудь жил один? — сказала она.

— Нет, — ответил он.

— А вот попробуй.

Она прошлась по комнате: выцветший ковер на полу, старая мебель, посеревшие обои с узором из бледно-коричневых цветов.

— Мне это было и остается не по карману.

— У тебя всегда все сводится к деньгам.

— Но ведь так оно и есть, — сказал он. — Во всяком случае, почти.

— Там, откуда ты, — сказала она. — Но не откуда я.

Однако ее расстроило, что комната ему не понравилась.

Возможно, она сама впервые попробовала жить одна. Тут не было ничего от солидной элегантности дома ее сестры с его паркетными полами, толстыми коврами, массивными креслами в светлых чехлах и мебелью красного дерева.

— А с мужем где вы жили? — спросил он.

— У нас был свой дом. Около одного из их магазинов. Купленный его родителями. Каменный, с асфальтовой подъездной дорогой, а вокруг маленький парк. В нем было восемь спален.

— Вы спали в разных комнатах? — спросил он.

— Нет. — Она засмеялась. Эти расспросы почему-то ее развеселили. — У нас жил племянник. Он учился в школе неподалеку.

Она стояла перед ним, маленькая, снова помрачневшая — из-за какого-то воспоминания о прошлом или о ее прежнем доме. Она отвела глаза и посмотрела на окно — возможно, вдруг осознав тоскливое одиночество подобной жизни в полной оторванности от всех. Его еще прежде удивило, что она выбрала такое неприглядное место: дом в ряду таких же запущенных викторианских домов стоял на улице, ответвлявшейся от центральной площади. Он много раз проходил мимо него по дороге в школу.

— А каким был твой муж?

— По-моему, я уже тебе рассказывала.

Теперь она стояла спиной к нему, словно он грубо оттолкнул ее.

— Просто мне приятней жить в маленькой квартире, — сказала она. — Снейтонский дом мне никогда не нравился. Темный, огромный, сырой, холодный и всегда какой-то пустой.

— Ты оставалась там одна весь день?

— Я работала в магазине.

— А кем?

— В моем ведении была конторская часть. Мы продавали ковры с нашей фабрики.

Он схватил ее за локоть. Она была очень легкая и тоненькая — казалось, он может поднять ее одной рукой. И все же по временам она выглядела грузной и тяжеловесной, словно ее вообще было невозможно физически сдвинуть с места. Он не знал больше никого, кто с каждой переменой настроения словно бы обретал другое строение тела. Даже кожа у нее становилась то нежной, то жесткой. И сама она как будто не была над этим властна.

Теперь она повернулась и прямо посмотрела на него.

— Почему ты не сделаешь выбора? — сказала она.

— Но какого?

— Какого угодно.

Она высвободила руку и отошла.

— Впрочем, я не должна об этом спрашивать. Мне тебя упрекнуть не в чем.

Как-то, когда они гуляли по городу, она показала ему дом своих родителей. Он стоял на обсаженной деревьями улице за школой короля Эдуарда, большой кирпичный особняк с садом, в котором работал мужчина в комбинезоне, сгорбленный, седой и, пожалуй, чем-то похожий на его отца.

Он не мог понять, почему, порвав с мужем, она не вернулась туда.

— Что думают твои родители? — сказал он теперь, обводя рукой комнату.

— О квартире? — сказала она. — Они ее не видели. — И секунду спустя добавила с легкой улыбкой: — Почему ты так или иначе все сводишь к родителям? Ты настолько нерасторжимо связан со своими?

— Нет, — сказал он. — Это чисто экономический момент.

— Да? — сказала она и добавила все еще с усмешкой: — Я начинаю сомневаться. — Через секунду, по-прежнему не спуская с него глаз, она вернулась к его вопросу. — Но как бы то ни было, они ее не видели. И, рада сказать, вряд ли увидят.

— Разве они не захотят побывать тут? — сказал он.

— Только если я их приглашу.

— А ты не пригласишь?

— Во всяком случае, не в ближайшее время. Нет, — сказала она.

Дважды, зная, когда она работает, он заходил в аптеку Беннета и заставал ее за прилавком. В юности она училась на фармацевта и часто, когда родители болели или уезжали отдохнуть, полностью заменяла отца. Аптека помещалась в старом кирпичном здании на углу переулка. В высоких окнах-фонарях стояли старинные банки с разноцветными жидкостями и черного дерева вращающиеся шкафчики прошлого века.

В первый раз он решил, что она смутилась: она стояла за прилавком в белом халате и обслуживала покупателя. Ее отец, маленький, с тонким лицом, белыми волосами и багровой кожей, отвернувшись к шкафчику, вынимал из ящика какие-то пакетики. По-видимому удивленный изменением ее тона, когда она здоровалась с Колином, он поглядел на него поверх очков с некоторым любопытством.