— По-твоему, я этого не знаю! Уж кому это знать, как не мне, — сказал отец.
На похоронах он шел за гробом рядом с миссис Риген — у нее не было родственников. Он вернулся красный от выпитого и сказал:
— Нет, он все-таки не совсем бесхребетный. Знаете, что он учудил в «Розе и короне»? Влез на стол и давай играть на скрипке.
— Да кто он? — спросила мать.
— Майкл.
А несколько дней спустя в заднюю дверь постучала миссис Риген и, когда Колин открыл, протянула ему пакетик, туго завязанный бечевкой.
— Мистер Риген хотел, чтобы это было у вас, Колин, — сказала она.
— Я очень тронут, — сказал он.
— Он всегда выделял вас, — сказала она почти торжественно. Ее узкое лицо покраснело, темные, близко посаженные глаза смотрели на него, сойдясь к самой переносице. — «Единственный самородок во всей этой трухе», — добавила она, и в ее голосе появилось что-то от интонации мистера Ригена.
Он смотрел, как она, сгорбившись, идет к своему крыльцу странной семенящей походкой.
— Нет, вы только поглядите! — сказал отец, протянувший ему ножницы, когда он вернулся с пакетом к столу.
Внутри была золотая цепочка, которая неизменно украшала жилет мистера Ригена.
— Значит, это все-таки был не булыжник, — добавил отец, глядя на плоскую золотую звездочку, прикрепленную к концу цепочки.
На ней была выгравирована латинская надпись.
— Aut vincere aut mori [6],— прочел он.
— Выходит, он тебя высоко ставил, — сказал отец, глядя на цепочку. — Отличный он был человек. Родись он в мире получше нашего, как бы он жизнь прожил!
— И мы бы все тоже, — сказала мать.
— Угу, — сказал отец. — Но только уж он — особенно. Он умел узнать поэта. У него был глаз. И он всегда отстаивал свое мнение.
— Да, сосед он был хороший, — сказала мать и достала платок, чтобы утереть глаза.
Через две педели миссис Риген заболела. Ее положили в больницу. Мать поехала навестить ее, по миссис Риген там уже не было — ее перевели в психиатрическую клинику.
— Не понимаю, — сказал отец, которого это потрясло даже больше, чем смерть Ригена. — Ведь она же вот тут стояла всего несколько дней назад. А потом я с ней на улице разговаривал. Я же на похоронах все время возле нее был. И еще подумал тогда, что она молодцом держится.
— Да, но ведь она его обожала, — сказала мать. — Вознесла на пьедестал и верила, что он всегда все делает правильно.
— Ну, значит, нам тут такая опасность не грозит, — сказал отец. — Да уж, совсем не грозит.
Несколько дней Майкла никто не видел. Затем как-то вечером во всех окнах его дома вспыхнул свет. У дверей стояла машина. Изнутри доносились звуки музыки и хохот.
На другой день занавески оставались задернутыми, но часа в два на заднее крыльцо вышли трое мужчин. Они постояли в крохотном огороде, жмурясь от солнца, потом перелезли через забор и расположились на пустыре. Немного погодя к ним присоединился Майкл, совсем бледный, словно он только что проснулся. Он неуклюже перевалился через забор и под хохот остальных упал на траву по ту его сторону.
— Хулиганье какое-то, — сказала мать. — Бедный Майкл. Если бы его матери довелось это увидеть, она бы с ума сошла.
— Так она ведь уже сошла, — сказал отец. Он стоял в дверях и с интересом наблюдал за шумной компанией на пустыре: они боролись, и Майкл, засучив рукава на худых белых руках, пытался бороться наравне с остальными.
В следующую субботу эти трое опять приехали. Приезжали они и по будням, иногда их бывало четверо. Четвертой была женщина. Мистер и миссис Шоу пожаловались на шум. Майкл вышел во двор без пиджака, с бутылкой в руке и пытался извиняться, а в дверях хохотала остальная компания.
По вечерам, кроме того, приезжали двое-трое других мужчин, а иногда та же женщина. Потом Майкл исчез на две недели. По слухам, его видели в соседних городках. Говорили, что его забрали в полицию.
Однако когда он в конце концов вернулся, на нем был костюм и шляпа, шея небрежно обмотана шарфом.
— Наверно, ему кое-что от матери осталось, — сказал отец. — Сбережения, которые она по грошам скопила. Только рановато они к нему в руки попали. Может, мне сходить поговорить с ним?
— И не думай! — сказала мать.
— Так в память Брайена. Он был мне хорошим другом, — сказал отец и как-то вечером, когда Майкл был дома, пошел к нему.
Он вернулся через час.
— А ведь я прежде никогда у них дома не бывал, — сказал он. — И теперь жалею, что зашел.
Отец сидел у огня бледный, сдерживая дрожь.
— Он всю мебель продал, — добавил он. — В доме только кровать да один стул. Наверно, ночью вывез. «Что же ты, Майкл, — говорю я, — разве твоей матери это приятно будет увидеть?» И ты знаешь, что он сказал? «Моя мать, — говорит, — никогда этого не увидит». А я говорю: «Даже если так, хотя, надеюсь, она еще поправится, ей все равно неприятно было бы узнать, что ты здесь вот так живешь». — «А мне, — говорит, — нравится вот так здесь жить. И вам, — говорит, — не надо беспокоиться». Не надо беспокоиться! — Отец покачал головой. — «Нет, Майкл, — говорю я ему, — мы беспокоимся, как ты живешь, потому что знали твоего отца и тебя знали, — говорю я ему, — чуть ли не с рождения». — «Я, — говорит, — мистер Сэвилл, могу прожить самостоятельно. В конце-то концов у меня такая возможность впервые». — Отец вытер глаза. — Ты знаешь, в какой чистоте его мать дом держала: чище, чем у миссис Блетчли, даже чище, чем у миссис Шоу.
— Ну, этот дом грязным тоже никогда не был, — сказала мать.
— Да не грязным, но всегда было видно, что тут люди живут, — сказал отец.
— Этот дом чистый, с каким его ни сравни, — сказала мать.
— Так ведь ненормально чистым его все же не назовешь, верно? — сказал отец, расстроенный этим ненужным спором.
— Ну, мне, конечно, жалко слышать, что он его в такой вид привел, — сказала мать, все еще огорченная, что ее собственные усилия остались неоцененными.
— И черт меня туда понес! — сказал отец. — Нечего было нос совать не в свое дело.
Как-то вечером Колин встретил Ригена на улице: он был в костюме с галстуком-бабочкой в крупную горошину, а в руке держал трость, но шляпа исчезла, и волосы, отросшие еще больше, падали на шею напомаженной волной.
— Привет, Колин, — сказал он, перейдя с противоположного тротуара, и небрежно взмахнул тростью. От него разило духами. Его глаза, совсем темные, впивались в Колина со странным напряжением, лоб блестел, щеки отливали болезненной желтизной, между передними зубами зияла дыра. — Как живешь? — добавил он. — Я слышал, ты бросил учительствовать.
— Не совсем, — сказал он.
— Приезжай как-нибудь вечером в город, выпьем.
— Куда ты обычно ходишь? — сказал он.
— Да куда угодно. Но не в Дом собраний, могу тебя заверить. — Он небрежно похлопывал тростью по ноге. Его одежда выглядела как нелепая пародия, как гротескная карикатура на изощренную щеголеватость его отца.
— Ты где-нибудь работаешь? — спросил он.
— Кое-чем занимаюсь, — сказал Риген. — Поступил в оркестр на чисто добровольных началах. Особенно себя не перегружаю.
— На что же ты живешь? — сказал он.
— А! — беззаботно сказал Майкл. — И так и эдак. — И, повернувшись к своему темному дому, добавил: — Значит, договорились: встречаемся в городе и идем куда-нибудь выпить. Не забудь!
И действительно, несколько дней спустя Риген нагнал его, когда он шел от автобусной станции к центральной площади. Майкл, по-видимому, ехал наверху и уже сидел там, когда он влез в автобус в поселке.
— Послушай, — сказал Риген, — ты сюда на весь вечер?
— Меня ждет друг, — сказал он и кивнул на горбатую фигуру Стивенса у магазина.
Майкл взглянул на Стивенса и отвел глаза.
— Ну, бывай, — сказал он небрежно и помахал рукой. Он был без трости, в дождевике с поднятым воротником. В шляпе его затылок казался еще более выпуклым. — Ты с Брюханом видишься? — добавил он.
