Справщики первым делом натолкнулись на лишнее прибавочное слово в молитве на освящение воды: «Сам и ныне Владыко, прииди и освяти воду сию Духом твоим святым и огнем». Справщики, глубоко убежденные в правильности своего открытия, что слово «и огнем» — позднейшая вставка невежественных переписчиков, порешили слово это уничтожить. Если бы дело исправы происходило в Москве, на глазах у царя, и обсуждалось церковным советом, оно обошлось бы мирно, но в Троицко-Сергиевом монастыре из-за краткого слова загорелся сыр-бор и началась долговременная борьба, имевшая печальные трагикомические последствия. На кроткого архимандрита поднялись два «мужика-горлана»: головщик Логин и уставщик Филарет. Первый считал себя знатоком дела, так как при Шуйском печатал «уставы» и наполнял их ошибками, а второй едва знал азбуку, а «священная философия и в руках не бывала». Сговорившись с прочими, оба они отправили донос исправлявшему патриаршие обязанности крутицкому митрополиту Ионе — человеку также мало сведущему в подобных делах. В доносе было сказано, что архимандрит-справщик «Святаго Духа не исповедует, яко огнь есть». Иона потребовал обвиняемых к допросу к себе на Крутицы, с бесчестием и позором, как еретиков, а потом допрашивали в Вознесенском монастыре в кельях матери царя Марфы Ивановны. Позорили архимандрита тем, что водили на допрос нарочно в праздничные и базарные дни пешком и в рубище или верхом на кляче и без седла, в цепях. Мало того: подучали уличных бродяг бросать в страдальца песком, калом и грязью за то, что он-де хочет вывести огонь со света. Дионисий все это кротко терпел, с веселым видом, а товарищи его на соборе при допросах «слюнами глаза запрыскивали тем, которые с ними спорили». Несмотря на все эти споры и перенесенные поругания, праведного Дионисия заключили в курной и угарной избе Новоспасского монастыря, кормили в проголодь и, когда вздумается, сажали на цепь, заставляли каждодневно класть по тысяче поклонов. В конце порешили обвиненного в ереси навечно заточить в Кирилло-белозерском монастыре и только за бездорожьем приостановились исполнением указа. В это время вернулся из польского плена царский родитель Филарет патриархом, взял сторону Дионисия и оправдал его тем, что навел справку у всех вселенских патриархов в их требниках. Местная и мелкая церковная смута затихла. Исправление книг продолжалось без помехи, а роковое слово приказано уничтожить и не говорить. Чтоб старый поп не натыкался, а бойкий и грамотный не набегал на это слово, — указано его замазать (пишущему эти строки доводилось в архангельских церквах видеть это слово в книгах дониконовской печати заклеенным бумажкой).

Указ исполнили. Описывали между прочими нижегородские десятины Костромского уезда, юрода Кинешмы и Кинешемского уезда поповские старосты (т. е. благочинные): «привез Воскресенский поп Стефан Дементьев с посаду и из уезду десять служебников печатных, да служебник письменной, да потребник печатной. Что приложено в них было прилог «огня» в водосвящение богоявленский воды в молитве: Сам и ныне Владыко, освятив воду сию Духом твоим святым, а прилог огня в том в одном месте в них замазали». И такие операции произвели в 12 случаях (см. «Русская Историческая Библиотека», изд. археологическою комиссиею, т. 2, Спб., 1876 г., под № 221).

Успокоившись таким образом на том, что замазали чем-то слово в книгах; но что могли предпринять против языка поповского, который, как и у всех простецов, оказался без костей и молол, по навыку? Легкое ли дело с таким легким словом бороться, когда натвердело оно в памяти и закреплялось на языке не один только раз в году, именно за вечерней под Богоявление, а срывалось с перебитого языка и пред Иорданью на другой день, и во многие дни, когда приводилось освящать воду в домах по заказу, и на полях по народному призыву, и на Преполовение, и на первого Спаса по уставу, и в храмовые и придельные церковные праздники для благолепия и торжества перед литургиями.

Стали спотыкаться на этом лишнем и запретном роковом слове чаще всех, конечно, старики-священники, у которых, по выражению царской грамоты, «обычай застарел и бесчиния вкоренились». Как его не вымолвить, когда сроднился с ним язык? Старый священник, хотя, по пословице, воробей старый, которого на мякине не обманешь, да и слово — тоже воробей: вылетит — не поймаешь. Стало быть, тут спор о том, кто сильнее? Догадливый и памятливый стережется не попасть впросак. Идет у него все по-хорошему, начинает истово и ведет по уставу косно, со сладкопением, не борзяся, а попало слово на глаза, то и пришло на мысль, что приказано: говорить его, или вовсе не говорить? А легкое слово тем временем село на самом кончике языка: и сторожит, и дожидается, когда ему спрыгнуть придет черед и время, и вылетит, что воробей: лови его. Да изъимется язык мой от гортани моея! В книге-то слово запретили, а в памяти тем самым закрепостили еще больше. А тут, вон и свидетели беды такой обступили со всех сторон; другие даже нарочно и уши насторожили, словно облаву сделали, как на какого-нибудь зверя.

В самом деле, как на тот раз и свидетелям быть спокойными и безучастными: скажет поп это слово и точно горячий блин схватил или проглотил ложку щей, с пылу горячих. Потянул с силой воздухе, тряхнул головой; иной и ногой с досады пристукнул и плечами покрутил. Обидчивый, и нетерпеливый с досады, надумал поправляться и опять налетал на беду. И дивное-то дело: смотрит поп в книгу, пред ним слова стоят, а он про огонь вспоминает, и про него говорит.

Так и сложилась в то время (и до нас дошла) насмешливая поговорка: в книгу глядит (или на воду глядит), а огонь говорит. С тех самых пор начал огонь жечь попа в особину, в исключение пред другими. Стала ходить вековечная, несокрушимая в правде пословица о неизбежности для всякого человека беды и греха, с новым привеском, вызванным полузабытым неважным историческим случаем.

Впрочем, только этою незлобивою насмешкою народ и покончил с церковным словом, смущавшим священников, но сам нисколько не убедился в том, чтобы легкой помаркой можно было покончить с великим смыслом и глубоким значением самого слова и объясняемого им предмета. С огнем не велит другая пословица ни шутить, ни дружиться, а знать и понимать, что он силен. Силен живой огонь, вытертый из дерева, тем, что помогает от многих пр иток и порчей с ветру и с глазу, а, между прочим, пригоден при скотском падеже, если провести сквозь него еще не зачумленную животину. Божий огонь, то есть происшедший от молнии, народ боится тушить, и если разыграется он в неудержимую силу великого пожара, заливает его не иначе, как парным коровьим молоком. Огонь очищает от всякие скверны плоти и духа, и на Ивана Купалу прыгает через него вся русская деревенщина, не исключая и петербургских, и заграничных немцев. Святость огня, горевшего на свече во время стояний, на чтении 12-ти евангелий в Великий Четверг признается и почитается даже в строгом Петербурге, и непотушенные свечи из церквей уносятся бережно на квартиры. В местах первобытных и темных, где, как в Белоруссии, языческие предания уберегаются цельнее, почитание огня обставляется таким множеством обрядов, которые прямо свидетельствуют о том, что в огне и пламени не забыли еще старого бога Перуна. На Сретеньев день (2-го февраля) в тех местах, в честь огня, установился даже особый праздник, который зовется громницей.

В юридических обычаях еще с тех времен, когда люди находились в первобытном состоянии, огонь служил символом приобретения собственности. Вожди народных общин, вступая на новые земли, несли горящие головни, и вся земля, которую они могли занять в течение дня с помощью огня, считалась собственностью племени. Так как огнем же добыты от лесов пашни и у нас по всей Руси, то поэтому в древних актах населенные, при помощи таких способов, места постоянно называются огнищами и печищами. Около очага, около одного огня группировались потом семьи, из них вырастали целые села. Появилось в древней Руси прозвание пахарей огнищанами, справедливое в обоих значениях: от очага и дыма, и от расчистки срубленного и спиленного леса.