Хорошо, что на доброго инока попал, сам из крепостных — иго-то моё понятно ему было. Кабы на духовного наткнулся, выгнал бы опять на старое положение… И спрашивал мало…
— Ты, говорит, каких помещиков?
— Свиристеловых, — отвечаю.
— Знаю… Жестоковыйные люди. Ну, да никто как Бог. Работать можешь? Здоров ты?.. — посмотрел, посмотрел на меня да и утешил. — Богу, брат, тоже крепостные нужны, чтобы на храме да на обители его труждались… Ступай пока к богомольцам, а я отцу-игумену поговорю. Может, он и благословит укрыть тебя…
И благословил. Леса тогда корчевали под нивы. Всякая рука на счету была. И работал же я… Господи! Бывало, день-деньской кипит, а всё не умаешься… Вернёшься в обитель и опять по хозяйству стараешься… Уж очень сердце преисполнено было, как цвет весенний теплу да солнцу раскрывалось. Братолюбивые были тогда иноки. Монастырёк ещё беднялся. Только и жили тем, что сами наработаем. Купцы городские свои кубышки тоже хоронили сокровенно. Не такие времена были, чтобы сокровища свои указывать, — и отец Антонин усмехнулся. — Красный околыш-то всюду прозревал; только ты хвост распустил, глядь — а он уж и закручен у него в кулаке… И судие неправедное тоже алкало и жаждало… Нонче-то благодать. Мировой, и самый плохой ежели, а всё на семь пядей старого судьи превозвышеннее. Жалуются нонче — слышно. Нет, они бы нашего попробовали! Раз случилось нашим инокам у мирового побывать… Сказывали, храмина чистая — суд всякой душе христианской милостивый и равный… Спаси, Господи!.. Нет, у нас-то как господин Свиристелов, Николай Петрович, к сестре подбирался да на двор её велел к себе привести, — так старшего брата посадили в тюрьму да без опросу всякого пять годов держали, а меня, чтобы не посягал, в солдаты под палки… Хорошо обители стояли… В них одних прибежища были…
А нонче — чай, сапоги!»
И чай, и сапоги — сливались в глазах схимника в одно с волею и правом, с достоинством человеческим и с нерушимостью его. И умилялся старец и смахивал рукавом слёзы из глаз, бормоча про себя: «Дай тебе Бог, кормилец ты наш, крестьянин!.. Дай тебе Бог прочно стать в своих сапогах, чтобы лиходей да злоимец не тащил их с тебя, не гнул тебя оземь — образ и подобие Божие. Встанут ещё многие невзгоды… Не разом и зима отходит. Нет-нет да и попытается закружить вьюгой, а только раз уж встало солнышко, да теплом настоящим повеяло, — не страшна тебе сила тьмы… Уступит она. Слышь — уступит… Не одолеет сила адова… Тьма кромешная, коли дрогнула раз, не бывать ей больше… Не бывать! Цвети же, земля родная!.. Красуйся, справедливая, милостивая!.. Помилуй, Господь, тех, кто послужил ей, кто рабов человеческих Твоими рабами сделал и из плена египетского извёл их… Авось и земля Ханаанская недалека: постранствуем ещё в пустыне, и откроется она очам, мёдом и млеком текущая»…
И, простёршись пред тускло озарённой иконой, жарко, радостно и умилённо молился старец Антонин за землю Христову, за тех, кто дал ей волю, за то, чтобы дело рук их было прочно, и крепко, и незыблемо, и чтобы не одолели их силы адовы…
А отдохнувший соловей опять проснулся и прокатился в торжественном молчании майской ночи своею вдохновенною песнью… ответною, радостною… Точно говорила она старческому сердцу: не бойся за достояние братьев твоих. Несокрушимо выдержит оно все удары лихие и ярче, и пышнее расцветёт ещё, окрепнув в борьбе. Верь только, жди и надейся. Глубоко пускает свои корни добро, широко разветвляются они, и не руке человеческой вырвать их из души, отверстой истинному слову любви братской. Всё пройдёт, всё изменится — только правда будет стоять на радость и счастье человечества.
1902
