— О-о, проклятые! Отыскали, затравили, нашли! Две недели выжил, побирался Христа ради в дальних деревушках. Сюда только ночевать приходил. Дошли ведь, окаянные, затравили. Ненавижу вас всех. Дайте подрасти, придет время, расправлюсь со всеми вами… по-свойски.

Приступ боли снова заставляет его испустить вопль.

— Нога моя! Ноженька, сломанная! О-о-о-о! Кровопийцы! — стонет Левка.

— Он вывихнул ногу при падении! — шепчет Варя. — И это я виновата! Я! Я! Я!

— Левка, — говорю я спокойно, — послушай, голубчик, ты никого не должен бояться, потому что никто из нас не причинит тебе зла. Скажи, где у тебя болит, Левка, чтобы мы могли помочь тебе.

— Убирайся! — кричит он. — Убирайся, или…

Тут он свирепо взмахивает кулаком. В одну секунду Варя заслоняет меня.

— Смей только тронуть барышню! — угрожающе кричит она мальчугану. — Смей только!

— Ах, чтоб вас…

Чья-то тень заслоняет в эту минуту вход в часовню, там над нашими головами. Мы все вздрагиваем от неожиданности.

— Большой Джон! — разражаюсь я после минутного колебания радостным криком.

Да, это он, Большой Джон.

— Что за ночное сборище? А? — говорит он шутливо. — За мною прибежала Эльза сама не своя и так забарабанила в мое окошко, что сразу весь дом перебудила среди ночи. Говорят, тут покойники гуляют, а наши храбрые барышни…

Он не договаривает и из-под полы широкого плаща вынимает маленький ручной фонарик.

— Ба, старый знакомый! — весело кричит он, заметив Левку на полу склепа. — Так вот ты где прятался от меня целых две недели! Довольно-таки остроумно придумал, маленький человек. Стащит чью-то простыню, изображать покойного Гаврюшиша, пугать народ и за это пользоваться дарованной квартирой. Недурно, товарищ, совсем не дурно! Однако что с тобой? Упал с лестницы? Вывихнул ногу? Та-та-та! Ты стонешь, стало быть, здорово больно тебе? А, Левка? Бедный!

На лице Джона теперь тревога.

Левка молчит.

— Вот в чем дело, товарищ: нужно осмотреть твою ногу. Не нравится мне, как она подвернута, братец ты мой.

И Большой Джон осторожным движением пробует снять сапог с распухшей ноги Левки.

Крик вырывается из груди последнего.

Тогда Большой Джон передает мне фонарик с коротким: — Посветите мне, маленькая русалочка.

Выхватив из кармана складной нож, он раскрывает его и мигом разрезает кожу на сапоге Левки.

Я едва сдерживаю крик при виде этой посиневшей и вздувшейся ноги.

Левка стонет, гримасничая от боли.

— Делать нечего, братец, придется тебе вернуться к нам на фабрику, — покачивая головой, говорит Большой Джон. — Без доктора и лечения, видно, не обойтись.

— Не хочу на фабрику, — бурчит Левка.

— Ну, тогда ты, может быть, предпочитаешь попасть снова в казармы ссыльных? — обращается к нему Большой Джон. — Ведь ты не круглый же дурак, чтобы не понять, что крик твой услышан людьми и что не позднее как через несколько минут сюда сбегутся из предместья и вытащат тебя из твоего убежища.

Левка только заскрипел зубами вместо ответа.

— Послушай, братец, — заговорил снова Большой Джон, и его большая рука опустилась на плечо мальчика, — скажи мне прямо и правдиво: обидел ли я тебя чем-либо, когда ты жил у меня?

Минутная пауза и вслед за ней срывающийся, отрывистый голос:

— Нет.

— Был я тебе другом или господином?

Снова пауза, усиленное сопение носом и чуть слышное, как бы нехотя сорвавшееся:

— Другом.

— Тогда возвратись ко мне.

— А барышни? Небось забижать станут, — угрюмо сорвалось у Левки.

— Эге, что вспомнил! — засмеялся Большой Джон. — Да нам с тобой, братец ты мой, и дела-то никакого с ними вести не придется. Во-первых, я тебя на фабрику определю, в сортировочное отделение ситца, а во-вторых, дружок мой, мы после Казанской ярмарки махнем туда, куда иным попасть и во сне не снится. Сядем мы, братец ты мой, сначала в поезд, а потом на большой корабль и поплывем за океан, в Америку, что ли. Хорошо там, братец. Бананы, апельсины, кокосы — орехи такие на вольном воздухе зреют. Мартышки по деревьям прыгают. Преуморительные мартышки, я тебе доложу! Львы и слоны на воле; охоты на них, облавы разные устраиваются. А в лесах дикие племена рыщут, на деревья, на солнце еще многие из них молятся — идолопоклонники они, значит. Пойти в их дебри, усовестить их, на истинную веру направить, сделать такими же, как мы, христианами! Что, братец, разве не интересно?

— А ежели убьют? — забывая про адскую боль в ноге, прошептал Левка.

— Ну, вот тебе так сразу и убьют! — засмеялся снова Большой Джон. — Не надо, братец, чтобы убивали. Осторожно действовать надо. Да ты вот что, поехал бы со мной туда?

Левка задумался на мгновенье.

— Поехал бы, — прошептал он тихо, и глаза его ярко блеснули.

— Ну, так, стало быть, отнести тебя домой ко мне и доктора позвать?

— Стало быть, позвать, — уныло согласился Левка.

— Вот и молодчина! Маленькая русалочка или вы, мадмуазель Варя, посветите мне кто-нибудь, пока я выволоку нашего молодца из этого ужасного помещения.

И, говоря это, Большой Джон легко, как перышко, поднял с земли Левку, осторожно прижал его к своей сильной груди и вынес из склепа и часовни.

У входа ее к нам бросилась Эльза.

— Я бегал, я привел! — указывая пальчиком по направлению Большого Джона, говорила не без некоторой комической важности маленькая швейцарка. — A m-lle Варя говорил, что я совсем не храбрая, — заговорила она, гордо приподнимая головку.

Так вот оно что!

Бедная Эльза, чтобы угодить Варе и снискать ее расположение, рискнула бежать одна по темному предместью за Большим Джоном.

Я поцеловала девушку, потому что Варе было не до нее. Убитая и мрачная, она то и дело обращалась ко мне с вопросом:

— Как ты думаешь? Имела ли я право оттолкнуть его, когда он бросился на меня, как тигр, этот негодный мальчишка?

— Если бы ты поступила иначе, то с вывихнутой ногой лежала бы сама, — говорю я ей так же шепотом, без малейшего колебания.

— Ты уверена в этом вполне, Лида?

О, милая, честная, суровая Варя! В твоей благородной душе, я вижу, сейчас идет страшная борьба. Ты считаешь себя виновницей происшествия.

Я шепчу ей тихо:

— Ты ни в чем не виновата! Ведь должна же ты была защищаться, наконец!

Она с благодарностью сжимает мою руку.

Ночь еще не успевает расплыться в предутреннем тумане, когда мы все четверо подходим к фабрике. На руках Джона стонет Левка. В белом доме директора темно. Все спят. Только в окне Большого Джона светится приветливый огонек. У ограды сада мы прощаемся. Большой Джон успокаивает нас, что Левка быстро поправится, и прибавляет, что воспользуется случаем, чтобы начать учить Левку грамоте.

— Большой Джон! — говорю я. — Позвольте мне заниматься с Левкой. Я бы очень хотела помочь ему выучиться читать и писать.

Эта мысль приходит внезапно, как и все, что ни является мне на ум.

Большой Джон смотрит на меня внимательно и молча.

— Маленькая русалочка, — говорит он, — это ваше решение серьезно?

— Как нельзя более серьезно, Большой Джон! — отвечаю я без запинки.

— В таком случае большое вам спасибо. Я сам недостаточно владею знанием русской грамматики, чтобы выступить ее преподавателем, и очень вам признателен за это. Так как Левку ученого гораздо легче таскать за собою по всему миру, нежели Левку безграмотного, то ваше предложение как нельзя более кстати.

От этих слов моего друга что-то падает в моей душе, точно тяжелый камень на дно пропасти.

— Так это правда? Вы не шутите? Вы действительно уезжаете в Америку, Большой Джон?

— Ну да, маленькая русалочка! Этим не шутят. Я давно чувствовал призвание к деятельности миссионера, — говорит он так, что я не могу понять — шутит он или серьезен.

— Но ведь вы же математик, Большой Джон! — говорю я в отчаянии. — Зачем же вам отдавать себя на ужин дикарям!

Он смеется беззвучно и, бросив мне на ходу: «Надо заняться Левкой», исчезает в темной аллее директорского сада.