– Частично я уже ответил на этот вопрос. Как и многие другие, я восторженно относился к Талю в период его взлета. Очерк для журнала «Юность» – «Загадка Таля», разросшийся потом в биографическую повесть, я написал за один день – двадцать шесть страниц машинописного текста. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не испытывал такого воодушевления. Не удивительно, что я трагически воспринимал неуклонное снижение успехов Таля после ошеломляющего разгрома в матч-реванше. Снижение завершилось потом новым подъемом, однако это был уже другой, мудрый, многоопытный Таль, во многом не похожий на прежнего.

Я был одним из самых фанатичных приверженцев Таля вовсе не потому, что в пору своего расцвета он был молод, хотя многие болельщики, надо откровенно признать, очень легко отворачиваются от своего прежнего кумира, отдавая свои симпатии новой восходящей звезде. Таль по духу, по характеру игры, повторяю, был бунтарем, ниспровергателем догм и уже одним этим завоевал симпатии любителей шахмат, особенно молодежи. Я знал людей, которые не умели играть в шахматы, но были почитателями Таля.

Поэтому, когда в матч-реванше двадцатипятилетний Таль оказался раздавлен пятидесятилетним Ботвинником, это было воспринято не просто как поражение личности. Не подготовившись к матч-реваншу, не оценив силу характера Ботвинника (а прецедент уже был – всего тремя годами ранее Ботвинник жестоко наказал за такую же ошибку Смыслова), Таль, к сожалению, не оправдал надежд своего поколения.

И мне самому многие шахматисты зрелого возраста долго не могли простить охватывавшего меня до дрожи азарта, с каким я писал о победах Таля. Первым, кто счел нужным охладить меня, был, кстати, Сало Флор. На мои заметки «Конь эф четыре!», опубликованные в «Советском спорте» и посвященные событиям в начале матча Ботвинник – Таль, главным образом в шестой партии, где Таль красиво пожертвовал коня, Флор ответил в шахматном бюллетене репликой «Конь эф семь». Этот ход записал Ботвинник в девятой партии, которую Таль не стал даже доигрывать.

Каюсь, я тогда обиделся на Флора. Хотя он мне спокойно объяснил: дружба дружбой, но у нас с вами принципиальные расхождения. Расхождения, действительно, были принципиальные. Флор считал, что во время такого тяжелого для участников состязания, как матч на первенство мира, журналисты должны проявлять максимальную сдержанность и беспристрастность. У меня была несколько иная точка зрения.

– Конечно, ты считал себя правым! А вот во время обоих матчей Карпова с Каспаровым ты опубликовал в «Неделе» обозрения, где занял абсолютно беспристрастную позицию, хотя твои симпатии были на стороне претендента…

– Что поделаешь, с возрастом меняется не только внешность, меняется в какой-то степени мироощущение. Сейчас, по прошествии четверти века, я пришел к выводу, что в нашем тогдашнем споре прав был Флор. Однако принципиальные расхождения были у нас и по другому, не менее важному поводу.

Обиделся я на Сало за то, что, призывая к сдержанности, он тоже отдал дань эмоциям и упомянул о «некоторых журналистах, которые красоту шахмат, как сказал когда-то З. Тарраш, ценят по «толщине пожертвованной фигуры».

Это уже было проявлением некоторого гроссмейстерского снобизма. Я, в свою очередь, выступил в «Шахматной Москве» с «Репликой гроссмейстеру С. Флору», которая заканчивалась так: «Каждый из болельщиков готов поучиться у Флора его умению глубоко понимать шахматы. Но когда С. Флор отказывает болельщикам в праве проникать в дух шахматной борьбы, чувствовать красоту в шахматах, чувствовать прелесть того или иного хода, наслаждаться эстетической стороной шахматной игры, считая, что это – привилегия избранных, здесь ему явно изменяет чувство меры и такта.

Шахматы принадлежат всем, кто их любит! И матч на первенство мира – это не внутреннее дело специалистов, это праздник всех болельщиков, всех любителей шахмат, независимо от их чинов и званий».

Теперь на меня рассердился Сало – за «чувство меры и такта». Мы немножко подулись друг на друга, но потом я сделал шаги к примирению, и вспыльчивый, но отходчивый Флор простил мне некоторую резкость моей реплики.

– Тактично ли сейчас вспоминать об этом?

– Я вспоминал эту историю в «Исповеди шахматного журналиста», опубликованной в «64» в 1972 году, и Флор отнесся к этому совершенно спокойно – страсти улеглись, дружба осталась.

А вообще мне представляется важным припомнить эту маленькую дуэль, и по двум причинам.

Первая – мало существенная. Я с готовностью принимаю на свой счет упрек Тарраша. Что ни говорите, а жертва ферзя, самой «толстой» фигуры, даже если эта жертва и не бог весть какая сложная, обычно все же производит большее впечатление, чем жертва другой фигуры, а тем более пешки. Я проверял это не только на себе, но и на гроссмейстерах – и они, оказывается, испытывают особенное наслаждение, когда удается пожертвовать предводителя своего войска… Анатолий Карпов и Евгений Гик в книге «Неисчерпаемые шахматы», между прочим, пишут: «Речь идет о самых ярких и эффектных комбинациях, в которых на алтарь приносится сильнейшая фигура – ферзь. Жертва ферзя всегда действует на наше воображение…»

А теперь вторая причина. Она неизмеримо важнее. Но здесь необходимо отступление.

Почти два десятка лет я писал шахматные репортажи не в одиночку, а вместе с кем-то из мастеров. О других видах спорта, даже в которых куда слабее разбирался, как, скажем, об акробатике или художественной гимнастике, писал сам, а для шахмат прибегал к помощи соавторов.

Почему? Это не так просто объяснить. К шахматам я испытывал влечение и глубочайшее почтение с детства. До войны я имел первый разряд, был чемпионом школьников Хабаровска, после войны был чемпионом Джамбула. Удивительно ли, что для меня, шахматиста весьма скромной силы, герои моих репортажей были богами-олимпийцами? Оценивать самому глубину их замыслов, смелость решений либо, еще того хуже, их промахи? На это я долго не мог отважиться.

А когда наконец отважился, то очень быстро понял, что вступил на рискованный путь. Репортаж о семнадцатом туре чемпионата СССР 1969 года в редакции «Советского спорта» озаглавили так: «Ты гроссмейстер? Борись!» Я и сейчас считаю, что это был вовсе не плохой заголовок, и многие гроссмейстеры, такие, к примеру, как Таль, Тайманов, Басюков, да и некоторые другие, одобрили его. Но не все! Основанием для такого призыва послужила четырнадцатиходовая ничья двух гроссмейстеров. Только двух! Но на следующем туре одиннадцать гроссмейстеров сухо кивнули мне, а то и вовсе постарались не заметить моего приветствия.

– И тебя это удивило?

– Удивило и огорчило. Хотя я прекрасно понял открытый подтекст твоего вопроса. Да, мир шахмат сложен и неоднозначен. Моих шахматных лавров было куда как мало, чтобы этот мир не отторгал меня как чужеродную ткань. Вот когда я писал репортажи вместе с мастерами Львом Абрамовым или Борисом Барановым, тогда защитные силы шахматного мира дремали, но пробираться в одиночку через иммунологический барьер было не просто. Теперь должно быть понятно, почему мне было важным вспомнить о полемике в связи с ходами коней Таля и Ботвинника.

– Но мне этого все-таки мало…

– Ты хочешь еще фактов? Ты хочешь, чтобы я припоминал все свои давние обиды?

– Вот этого я как раз и не хочу. Конечно, трудно забыть несправедливость, даже если она не столь уж и велика. Но, может быть, стоит попробовать с философской улыбкой взглянуть на события многолетней давности, тем более что ты и сам отличался в полемике азартом?

– Что ж, попробую… В конце концов, срок давности уже истек. Хотя все забыть не смогу, да и не хочу.

Должен сделать признание: во многом потому, что шахматы практически не ставят препятствий для самовыражения, а для многих служат способом самоутверждения, они – это сугубо моя личная точка зрения – не являются идеальным, скажем так, средством для воспитания самокритичности. Тот не шахматист, говорили, кажется, Ильф и Петров, кто не считает, что в проигранной им партии он имел лучшую позицию. Впрочем, каждый из нас знает это по себе.