Наблюдая за ними, Сюррей подумал: «Значит, мои слова не пропали даром. Мария одарила его многообещающим взглядом. Семена посеяны. Бедная Катарина Парр, мое сердце обливается кровью от жалости к тебе, но мы все тоже ходим по острию ножа, так почему же твое сердце не обливается кровью от жалости ко мне? Моя голова может слететь с плеч вместе с твоею. Я поэт, король тоже поэт. Но я лучше его, и ему это обидно. Я имею больше прав на престол, чем его величество, и к тому же пишу стихи. Двое величайших писателей нашего времени — Мор и Рошфор — уже сложили свои головы на плахе. Том Уайет был прекрасным поэтом, но ему повезло. Ему удалось — хотя и чудом — ускользнуть от топора палача. А тот, чье перо проворнее королевского, — должен ли он умереть? И уж не Сюррей ли его имя?»

Катарина побледнела, а король с издевкой в голосе произнес:

— Но не будем говорить об этом. Нашей королеве не нравится этот разговор. Ведь правда же, женушка?

— Есть темы, которые нравятся мне гораздо больше, ваше величество, — спокойно ответила королева.

— Так не будем же говорить о грядущих днях, — подхватил король, — когда меня не станет. В нашей стране неспокойно, а это мне не нравится. — Он оглядел всех собравшихся и крикнул: — Мне это не нравится! Я хотел бы, чтобы везде царил мир, и, хотя не в моих силах установить его за пределами Англии, я требую, чтобы у нас дома был мир.

Гардинер придвинулся поближе к королю. Королева взглянула на епископа, и их глаза встретились. «Что-то случилось, — подумала Катарина, — какие-то новые козни против меня».

Она заметила быстрые взгляды, которые король бросал на герцогиню Ричмондскую. Может быть, Гардинер подал королю мысль сделать ее своей седьмой женой, а шестой уготовить судьбу второй и пятой?

— Мы все молимся вслед за вашим величеством, чтобы в Англии наступил мир, — сказал Гардинер. — И во имя него мы денно и нощно следим за тем, чтобы никто не осмелился нарушать ваши повеления. Хотя в нашей стране, мой сеньор, есть много людей, которые стремятся разрушить все то, что вы, в своей мудрости и предусмотрительности, сделали основой нашей жизни...

Генрих замахал на него рукой — эти разглагольствования совершенно не трогали его. Епископ принадлежал к тем несчастным людям, которым не удалось завоевать любовь короля. Генрих не испытывал к нему такой неприязни, как к Кромвелю, по и такой горячей симпатии, как к Уайету и Сеймуру, епископ у него тоже не вызывал.

Гардинер, как и Кромвель, казался королю плебеем. Он терпел обоих за их ум, за то, что они были ему нужны, но никогда не любил их. И король знал, что при первом же промахе Гардинера разделается с ним безо всякого снисхождения, как в свое время с Кромвелем.

— Королевская доля весьма тяжела, милорд епископ, — сказал Генрих. — И никто не знает этого лучше меня самого.

Райотесли прошептал:

— А вокруг вашего трона столько врагов!

Его взгляд, будто бы случайно, остановился сначала на королеве, а затем на Сеймуре.

Катарина поежилась. «Неужели они что-то задумали против меня и Томаса? Нет, только не Томас, — взмолилась она про себя. — Все, что угодно, только чтобы он не пострадал».

Сюррей произнес:

— О каких врагах вы говорите, милорд канцлер, о наших общих врагах, милорд, или о врагах короля? О врагах, скажем... лорда верховного адмирала или милорда епископа?

Во взгляде Райотесли вспыхнула ненависть, а улыбка стала язвительной, когда он мягко произнес:

— Разве у верных и преданных подданных могут быть иные враги, чем враги короля?

— Можно также сказать, — продолжал неугомонный Сюррей, — что в нашем королевстве есть люди, которые, как мне кажется, думают в первую очередь о своей карьере, а уж потом о благе Англии, да и то если это помогает им достичь своей цели.

Король свирепо посмотрел на поэта:

— Поосторожнее с такими обвинениями, милорд граф. Вы утверждаете, что среди моих подданных есть такие люди, которые добиваются выгод для себя, пусть даже в ущерб благу Англии?

— Увы, ваше величество, я высказал такое предположение, поскольку боюсь, что это правда.

Глазки Генриха сузились в знакомой всем манере. У всех присутствующих, за исключением Сюррея, тревожно забились сердца, никто не мог понять, чем закончится эта выходка поэта.

— Если кто-нибудь из вас, — продолжал король, — знает за кем-нибудь такую вину, то его долг и прямая обязанность — сообщить об этом нашему Совету.

Король попытался встать, но неожиданно сердито взревел и упал на стул. Катарина бросилась осматривать его ногу.

— Ваше величество, повязка слишком тугая.

— О боже, ты права! — закричал король. На лбу его выступили капельки пота, а лицо почернело от боли.

— Ты мое спасение, Кейт. Никто не может перевязать мою ногу так, как ты. Когда ее перевязывает кто-то другой, повязка всегда или слишком тугая, или, наоборот, слишком слабая.

Катарина обрадовалась, что сможет заняться повязкой.

— Дает ли ваше величество свое позволение ослабить ее?

— Конечно... и побыстрее, Кейт.

Пока она перевязывала его ногу, король на несколько секунд откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он не мог думать ни о чем, кроме боли.

Но наконец он открыл глаза и посмотрел на придворных.

Как только король немного позабыл о боли, Райотесли сказал:

— Когда граф говорит о врагах вашего величества, он, вероятно, имеет в виду арестованную совсем недавно госпожу Кайм.

— И что сталось с госпожой Кайм? — быстро спросил Сеймур.

— Она сидит в Тауэре, как и полагается всем врагам короля.

И епископ отчетливо произнес:

— Да будет так.

Катарина увидела испуганные глаза трех своих дам — сестры, падчерицы и маленькой Джейн Грей. Эти трое любили ее сильнее всех и знали, что открытый удар по Анне Эскью был на самом деле открытым выпадом против нее. Сюррей спросил:

— И что с этой Анной Эскью? Она хотела, чтобы ее звали Эскью, а не Кайм. Миловидная дама. Изящна, высока и вечно грустна. Ее волосы такого же цвета, как и лютики в полях, а кожа белая, как у лилии; ее глаза своим цветом напоминают летнее небо.

— О ком это вы? — проревел король, почувствовав, что боль в ноге отпустила.

— Об Анне Эскью, ваше величество, — ответил Сюррей.

Король неприятно рассмеялся:

— Как и милорд граф, я ее хорошо запомнил, Слишком смела на язык. Я не люблю, когда женщины начинают учить меня, что надо делать.

Он зарычал от внезапной боли.

— Что ты делаешь, Кейт? Зачем ты мнешь мою могу?

— Тысяча извинений, ваше величество, — ответила Кейт. — Повязка выскользнула у меня на рук.

— Поаккуратнее, моя милая.

Сюррей решил продолжить опасный разговор об Анне Эскью:

— Она ушла от своего мужа, ваше величество.

Но тут его довольно энергично поправила леди Херберт:

— Правильнее было бы сказать, что это муж выгнал ее из дому, ваше величество.

— Что-что? — спросил король.

— Ее муж, ваше величество, выгнал ее из дома.

— У него были на то причины, — произнес Райотесли, криво улыбнувшись леди Херберт и королеве. — Ему не поправилось, что она не хотела подчиняться указам вашего величества.

— И правильно сделал, что выгнал, — сказал король. — Я не потерплю в своей стране неповиновения — от мужчины ли, от женщины ли, какой бы миловидной она ни была.

— Не все могут, — небрежно сказал Сюррей, - склонять голову туда, куда дует ветер.

Король бросил на графа свирепый взгляд, но для этого ему пришлось повернуться на стуле - и его нога выскользнула из рук Катарины, и Генрих вскрикнул от боли.

— На этот раз вы, ваше величество, неосторожно повернулись, — сказала Катарина, — но потерпите, сейчас я закончу перевязку, и вам станет легче. У меня есть новая мазь, которая, я уверена, облегчит боль.

Король снял свою шляпу с пером и вытер пот со лба.

— Как мне надоели все эти новые мази, — ворчал он.

— Как бы мне хотелось вылечить вашу ногу! — воскликнула Катарина.

— Я бы тоже наградил того, кто нашел бы лекарство от этих язв. Клянусь Богом, я не сплю по ночам из-за боли в ноге. Мы сегодня же попробуем твою мазь, Кейт. Ну вот, уже полегчало. — Король повернулся к придворным и нахмурился. — Не женщинам учить меня, что надо делать, — сказал он. — Я согласен в этом со святым Павлом: «Пусть женщины хранят молчание в церкви, ибо им запрещено там разговаривать; им велено подчиняться».