– День добрый, – сказал он.
– Добрый день.
Мы помолчали. Я знал, что сказать, если пауза затянется, но предпочитал, чтобы он заговорил первым, так и вышло.
– А ваша жена... она еще жива?
– Нет, она умерла много лет назад, я ее почти забыл. А ваша?
– Умерла два года назад. В этот день.
– Значит, у вас сегодня день памяти.
– Получается. Мне ее не хватает, но с этим ничего не поделаешь. А на могилу, если вы это имеете в виду, я не хожу. Черт бы эти могилы побрал. Простите за грубость.
Я не ответил.
– Простите, пожалуйста, – сказал он. – Возможно, я обидел вас, я не хотел.
– Вы меня не обидели.
– Хорошо. Просто я подумал: а вдруг вы верующий? Моя родная сестра верила в загробную жизнь. Представляете, какая сила воображения?
И вновь меня поразило, что он одну за одной произносил мои реплики, в какой-то миг мне даже почудилось, что все это мне привиделось, что его не существует, а я просто разговариваю сам с собой. И это смятение заставило меня задать совершенно необдуманный вопрос:
– Кто вы такой?
По счастью, он замешкался с ответом, и я сумел совладать с собой.
– Не поймите меня неправильно. Я не хотел вас расспрашивать, просто размышлял вслух.
Я почувствовал, что он смотрит на меня, но не стал надевать очки. И сказал:
– Не думаю, чтобы вы держали меня за человека, который задает вопросы, на которые нет ответа.
Мы помолчали. Тишина давила, меня подмывало уйти. Если он две минуты ничего не скажет, я уйду, решил я. И стал про себя отсчитывать секунды. Он молчал, ровно через две минуты я поднялся. Одновременно со мной встал он.
– Спасибо за беседу, – поблагодарил я.
– Спасибо вам. Остается только сыграть в шахматы.
– Моя игра не доставит вам удовольствия. К тому же ваши партнеры имеют привычку играть в ящик.
– Что верно, то верно, – ответил он, вдруг о чем-то задумавшись.
– До свидания, – сказал я.
– До свидания.
Добравшись домой, я почувствовал себя уставшим больше обычного и прилег ненадолго. Спустя какое-то время я заявил вслух: «Я старик. А жизнь длинна».
Когда я проснулся на другое утро, лил дождь. Я был мало сказать разочарован. Но по мере того, как время шло, а дождь не переставал, мне становилось все очевиднее, что все равно я в парк пойду. У меня не было другого выхода. А то, явится ли он, не играло ни малейшей роли. Просто если он придет, я должен и хочу там оказаться. Сидя на мокрой скамейке под дождем, я тешил себя надеждой, что он не придет; в этом сидении в одиночестве в растерзанном водой парке было что-то бесстыдное, чересчур откровенное.
Но он пришел – я так и знал! В отличие от меня, он почти до пят был закутан в темный дождевик. Он сел со словами:
– Вы не поддаетесь погоде.
Без сомнения, он хотел просто констатировать факт, но под влиянием того, о чем я думал прямо перед его приходом, я усмотрел в этом замечании излишнюю доверительность и не ответил. Зато почувствовал, что у меня испортилось настроение и что я жалею о том, что пришел. К тому же я начал промокать, отсыревшее пальто давило на плечи, и сидеть так дальше казалось глупостью, поэтому я сказал:
– Я вышел подышать, но вдруг устал. Мне уже много лет. – И добавил, чтобы он не мучил себя домыслами: – У всех свои привычки.
Он ничего не ответил, и это необъяснимым образом раззадорило меня. А то, что он после долгой паузы произнес, подлило масла в огонь:
– Вы не особенно любите людей, я прав?
– Люблю людей? Что вы хотите сказать?
– Так принято говорить. Извините мою настырность.
– Естественно, я не люблю людей. И конечно, я их люблю. Если б вы спросили меня, люблю ли я кошек, коз-стрекоз... но людей? К тому же я почти никого из них не знаю.
О последней фразе я немедленно пожалел, но, по счастью, он зацепился за другую.
– Здорово вы! Коз-стрекоз.
Я понял, что он улыбнулся. И поскольку до этого я говорил резковато, то теперь сказал:
– Если вас устроит неконкретный ответ на неконкретный вопрос, я бы сказал, что в целом моя любовь как к козам, так и к стрекозам является более безусловной, чем к людям.
– Благодарю, это я успел понять. Впредь, собираясь задать вам вопрос, я буду следить за точностью формулировок.
Он разговаривал дружелюбно, и я устыдился, хотя в моей вздорности следовало винить мое плохое настроение. И потому, что я чувствовал раскаяние, я сказал, тотчас же об этом пожалев:
– Простите, у меня остались только слова. Простите.
– Не стоит. Тут моя вина. Мне следовало помнить, кто вы.
Это сразило меня – он знает, кто я? И потому приходит сюда каждый день? Сердце екнуло, я почувствовал себя неуверенно, неловко – и полез за очками.
– Что вы имеете в виду? – спросил я. – Вы знаете, кто я?
– Конечно, знаю. Мы встречались прежде. Я не подозревал этого, когда подсел к вам в первый раз. Но мало-помалу понял, что видел вас где-то раньше, хотя не мог вспомнить где. А вчера вы что-то такое сказали, и я все понял. Вы меня не узнаете?
Я встал:
– Нет.
Я смотрел прямо на него. Нет, я никогда не видел его.
– Я ваш... я был вашим судьей.
– Вы, вы...
Больше я ничего не мог выдавить.
– Пожалуйста, сядьте.
– Я промок. Так вот что. Вы были... это были вы. Так. Ну, хорошо. До свидания, мне пора идти.
Я ушел, наверное, не с высоко поднятой головой, но был на взводе и шагал так быстро, как не ходил уже несколько лет, а дома едва успел стянуть с себя мокрое насквозь пальто и рухнул на кровать. Сердце бешено колотилось, и я твердо решил никогда больше не ходить в парк.
Но постепенно пульс пришел в норму, мысли тоже. Моя реакция была оправданной, думал я: вдруг всплыла моя тайна, я не был к этому готов. Все нормально.
Я выбрался из постели, вновь ощущая себя, это я утверждаю с понятным чувством удовлетворения, целиком и полностью самим собой. Встав под окном, я пообещал вслух: «Он меня еще увидит!»
На другой день погода, к счастью, выправилась, и пальто почти высохло. Во всегдашнее время я отправился в парк; не хватало еще, чтобы он заметил во мне что-то необычное и почувствовал себя хозяином положения.
Но когда я приблизился к скамейке, он уже сидел там – другими словами, это он повел себя странно.
– День добрый, – сказал он.
– Добрый день, – ответил я, садясь, и тут же взял быка за рога: – Я думал, что, возможно, вы сегодня не придете.
– Браво! Один-ноль в вашу пользу.
Его ответ меня обрадовал: партнер мне достался достойный.
– Вы часто ощущали себя виновным? – спросил я.
– Не понимаю.
– В бытность судьей часто ли вы чувствовали вину за собой? Ведь вашим делом было отмерить каждому должную мерку грехов.
– Моей профессией было применять закон. А что считать недозволенным, определяют другие.
– Вы оправдываетесь? В этом нет нужды.
– Я не чувствовал себя виноватым. Напротив, сплошь и рядом я ощущал себя воплощением неотвратимости закона, как в вашем случае.
– Да, поскольку вы не суеверны.
Он стрельнул в меня глазами:
– Что вы имеете в виду?
– Только простодушно суеверные люди считают задачей врача бесконечное продление мучений смертельно больных людей.
– Вот оно что. Понятно. А вы не боитесь, что в случае легализации эвтаназии ею начнут злоупотреблять?
– Совершенно очевидно, что ею злоупотребить нельзя. В противном случае это уже не убийство из гуманности, но обыкновенное убийство.
Он не ответил, и я искоса взглянул на него, у него было странное, мрачное и замкнутое выражение лица. Мне не чуждое. Понять, вызвана ли эта угрюмость моими словами, или это его всегдашнее выражение, я не мог, поскольку никогда прежде его толком не рассматривал. Теперь мне захотелось восполнить этот пробел и тщательно его изучить, и я сделал это не таясь: повернул голову и прошелся взглядом по его профилю; это самое малое из того, что я считал себя вправе совершить в отношении человека, приговорившего меня к нескольким годам тюрьмы. Более того, я вынул из кармана очки и нацепил их на нос, нужды в этом не было, я прекрасно видел его и так, но мне вдруг захотелось устроить провокацию. Это настолько не похоже на меня – во все глаза таращиться на другого человека, – что на миг я сам себе показался чужим: странное ощущение, но не сказать, чтоб неприятное. То, что я так грубо изменил свою обычную манеру поведения, повлекло за собой другие неожиданности. Вдруг я засмеялся, впервые за много лет; это был нехороший смех. И он тоже сказал, не глядя на меня, но с вызовом:
