Между тем как вся деревня в отчаянии, женщина, та, у которой дух – домовой, уже сидит в соседнем маленьком городке на своих мешках с хлебом. Она одна. Остальные деревенские еще совещаются и обдумывают.

Она продает по цене, по какой сама захочет. Но даже когда на рынке появляются другие, все идут к ней. Бог знает, что за магическая власть тянет людей именно к ней. Никто не торгуется с ней. Еще до срока муж приносит под феодальный вяз свои повинности в виде звонкой монеты...

«Удивительно. Это не женщина, а черт!»

Смеются. Она не смеется. Ей грустно и жутко. Тщетно молится она по вечерам. Странные мурашки пробегают по ее телу. Она то и дело просыпается. Ей мерещатся дикие образы. Дух, недавно еще такой маленький и нежный, становится, видимо, властным. Он требует. Она объята тревогой, негодует, хочет встать, но остается лежать, вздыхает, чувствует себя несвободной.

«Итак, я уже не принадлежу себе»,– думает она.

«Вот, наконец, рассудительный мужик,– заявляет феодал.– Он платит вперед. Ты мне нравишься. Считать умеешь?»

«Немного».

«Прекрасно, ты будешь считаться со всей деревенщиной. Каждую субботу, сидя под вязом, ты будешь собирать с них деньги, а в воскресенье, до мессы, ты деньги принесешь мне наверх, в замок».

И вот их положение резко меняется.

Когда в субботу жена видит мужа, бедного хлебопашца, простого крепостного, как он сидит под сенью феодального дерева, подобно маленькому сеньору, сердце ее громко стучит.

Он сначала немного смущен, потом постепенно привыкает, становится важным. «Шутить с ним шутки – дело плохое. Феодал требует, чтобы его уважали.

Когда крестьянин поднимается в замок и завистники не прочь посмеяться над ним, подставить ему ногу, феодал заявляет: «Видите эту амбразуру? Прекрасно. У меня наготове и веревка, которую вы не видите. Первый, кто осмелится коснуться его, будет вздернут без рассуждений».

Слова сеньора быстро передаются из уст в уста, повторяются. И эти слова окружают мужа и жену атмосферой страха. Каждый низко-низко снимает перед ними шляпу. При их появлении люди спешат скрыться, толпа раздвигается. Чтобы не встречаться с ними, крестьяне идут проселочной дорогой, согнув спину, опустив глаза. Происшедшая перемена положения делает наших героев сначала гордыми, потом печальными.

Они стоят одни в общине. Проницательная жена угадывает, как их презирают и ненавидят люди из замка, как их ненавидит и боится деревня. Она сознает себя меж двух огней, в страшном одиночестве. Ни одного покровителя, кроме сеньора, вернее, тех денег, которые они ему приносят, а чтобы получить эти деньги, поторопить с их уплатой крестьянина, победить его инертность, выжать хоть кое-что даже у того, у кого нет ничего, сколько приходится пустить в ход требований, угроз, жестокостей. Муж – простак и для этого дела не годится. Она наставляет его, подталкивает, поучает:

«Будь суров; если нужно – будь жесток. Не церемонься. А то они пропустят сроки, и нам же будет плохо».

Страданья дня, однако, ничто в сравнении с пытками ночи. Она почти потеряла сон. Она встает и беспокойно ходит туда-сюда, кружится вокруг дома: все тихо. И однако, как изменился этот дом. Исчезло чувство спокойствия и невинности.

«О чем размышляет кошка у очага? Она прикидывается спящей и следит за мной, прищурив зеленые глаза. Странная и молчаливая длиннобородая коза знает, очевидно, больше, чем кажется. Почему корова, которую видно в стойле при свете луны, взглянула на меня так искоса? Все это неестественно?»

Она содрогается и снова ложится рядом с мужем: «Счастливец, как он крепко спит. Я – Увы! – уже не могу спать. Я никогда более уже не засну».

В конце концов, и ее одолевает полусон. Но как она тогда страдает! Назойливый гость около нее, требовательный, властный. Он обращается с ней беспощадно. Если ей удается на время прогнать его крестным знамением или молитвой, то он возвращается под другим видом.

«Прочь, дьявол! Как ты смеешь! Я христианка! Нет, нет, этого нельзя!»

А он, чтобы отомстить ей, принимает все новые отвратительные образы: скользит по ее груди липким ужом, пляшет жабой на ее животе или острым клювом пьет, в виде летучей мыши, с ее помертвелых губ ужасные поцелуи. Чего он хочет? Толкнуть ее на последний шаг, добиться, чтобы она, побежденная, истомленная, уступила, пробормотав: «Да». И все-таки она не сдается. Упорно твердит она: «Нет», предпочитая терпеть эту страшную ночную пытку, нести нескончаемое мученичество этой губительной внутренней борьбы.

«В какой мере дух может воплотиться в телесную форму? Реальны ли его искушения, его нападения? Совершит ли она плотский грех, если поддастся соблазну того, кто вокруг нее кружится? Будет ли то настоящим адюльтером?

Такими хитроумными уловками она порой ослабляет силу своего противодействия.

«Если я не более чем пар, легкий воздух (как то утверждают многие доктора богословия), то чего ты боишься, рабская душа, и какое до этого дело мужу твоему».

Подобные вопросы, на наш взгляд, пустые, чисто схоластические, волновали в продолжение всех средних веков людей, устрашали, мучили их, принимали форму видений, облекаясь порой в дьявольские споры, в жестокие внутренние диспуты. Как ни страшно бесновался демон в одержимых, в эпоху римской империи и даже еще в V в. при святом Мартыне он остается все же духом. Вместе с нашествием варваров он сам, так сказать, варваризуется, воплощается в телесную форму. И настолько, что ему доставляет удовольствие разбивать камнями колокол монастыря святого Бенедикта. Чтобы запугать покушающихся на церковную собственность, церковь очеловечивает дьявола. Она хочет внушить мысль, что он будет мучить грешников не только духовно, но и телесно, что души будут терпеть именно физические муки, а вовсе не гореть иносказательно в огне, что они испытают острую муку, какую могут доставить горящий уголь, рашпер и раскаленный вертел.

Для церкви идея о дьяволах-мучителях, подвергающих души усопших физическим пыткам, была настоящей золотоносной жилой. Удрученные скорбью, подавленные жалостью, те, кто остался в живых, спрашивали себя: «Если бы можно было выкупить эти бедные души путем штрафа или какой-нибудь сделки, как это делается на земле?» Клюньи сделалось мостом между этими двумя мирами и вскоре после своего основания (900) заняло место в ряду богатейших монастырей.

Когда карал сам Бог, когда над грешником тяготела его рука, когда он мстил мечом ангела (как гласит древняя формула), то это было не так ужасно. То была рука, правда, суровая, но рука судьи и отца. Ангел, наносивший удар, оставался чистым и ясным, как его меч. Совсем иное дело, если приговор исполнялся нечистыми духами. Они поступают не как тот ангел, который, прежде чем сжечь Содом, покинул его. Они, напротив, остаются, и их ад похож на ужасный Содом, где духи, более гнусные, чем грешники, отданные в их власть, находят низменное наслаждение причинять страдания им. Такое поучение извлекал зритель из наивных скульптур, украшавших порталы соборов. В них таилась ужасная идея о сладострастном упоении чужим страданием. Под предлогом наказания дьяволы удовлетворяли на своих жертвах свои самые возмутительные капризы – безнравственная и глубоко преступная концепция мнимой справедливости, которая на деле увеличивает их извращенность, отдавая в их руки игрушку, и совращает самого дьявола.

Жестокое время.

С самых нежных лет бедные маленькие дети пропитываются этими ужасными идеями, дрожа уже в колыбели. Невинная чистая девушка сознает себя осужденной за удовольствие, исходящее от злого духа. Замужняя женщина, обессиленная его нападениями, борется и, однако, порой чувствует их в себе. Ужасное состояние, знакомое тем, кто страдает глистами. Сознавать в себе еще одну жизнь, ясно различать движения чудовища, иногда резкие, иногда тихие и приятные, еще более волнующие, точно находишься на море,– разве это не ужасно! И потеряв голову, человек обращается в бегство, пугаясь самого себя, желая спастись, умереть.