Рыдая, пепел твой почтит

Нелицемерной панихидой?

Никто! – но сложится певцу

Канон намеднишним зоилом,

Уже кадящим мертвецу,

Чтобы живых задеть кадилом.

1842

Молитва

Царь небес! успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли,

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай.

1842–1844 (?)

Небо Италии, небо Торквата

Небо Италии, небо Торквата,

Прах поэтический Древнего Рима.

Родина неги, славой богата,

Будешь ли некогда мною ты зрима?

Рвется душа, нетерпеньем объята,

К гордым остаткам падшего Рима!

Снятся мне долы, леса благовонны,

Снятся упадших чертогов колонны!

1843 (?)

Когда, дитя и страсти и сомненья

Когда, дитя и страсти и сомненья,

Поэт взглянул глубоко на тебя,

Решилась ты делить его волненье,

В нем таинство печали полюбя.

Ты, смелая и кроткая, со мною

В мой дикий ад сошла рука с рукою;

Рай зрела в нем чудесная любовь.

О, сколько раз к тебе, святой и нежной,

Я приникал главой моей мятежной,

С тобой себе и небу веря вновь.

1843–1844

Пироскаф

Дикою, грозною ласкою полны,

Бьют в наш корабль средиземные волны.

Вот над кормою стал Капитан.

Визгнул свисток его. Братствуя с паром,

Ветру наш парус раздался недаром:

Пенясь, глубоко вздохнул океан!

Мчимся. Колеса могучей машины

Роют волнистое лоно пучины.

Парус надулся. Берег исчез.

Наедине мы с морскими волнами;

Только что чайка вьется за нами

Белая, рея меж вод и небес.

Только вдали, океана жилища,

Чайке подобна, вод его птица,

Парус развив, как большое крыло,

С бурной стихией в томительном споре,

Лодка рыбачья качается в море, —

С брегом набрежное скрылось, ушло!

Много земель я оставил за мною;

Вынес я много смятенной душою

Радостей ложных, истинных зол;

Много мятежных решил я вопросов,

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды симвMол!

С детства влекла меня сердца тревога

В область свободную влажного бога;

Жадные длани я к ней простирал.

Темную страсть мою днесь награждая,

Кротко щадит меня немочь морская,

Пеною здравия брызжет мне вал!

Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!

В сердце к нему приготовлена нега.

Вижу Фетиду; мне жребий благой

Емлет она из лазоревой урны:

Завтра увижу я башни Ливурны,

Завтра увижу Элизий земной!

1844

Дядьке итальянцу

Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,

Янтарный виноград, лимон ее златой

Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,

И в край, суровый край, снегами покровенный,

Приставший с выбором загадочных картин,

Где что-то различал и видел ты один!

Прости наш здравый смысл, прости, мы та из наций,

Где брату вашему всех меньше спекуляций.

Никто их не купил. Вздохнул, оставил ты

В глушь севера тебя привлекшие мечты;

Зато воскрес в тебе сей ум, на всё пригодный,

Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!

Ты счастлив был, когда тебе кое-что дал

Почтенный, для тебя богатый генерал,

Чтоб, в силу строгого с тобою договора,

Имел я благодать нерусского надзора.

Благодаря богов, с тобой за этим вслед

Друг другу не были мы чужды двадцать лет.

Москва нас приняла, расставшихся с деревней.

Ты был вожатый мой в столице нашей древней.

Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,

Менто́ра моего полуденных друзей.

Увы! оставив там могилу дорогую,

Опять увидели мы вотчину степную,

Где волею небес узнал я бытие,

О сын Авзонии, для бурь, как ты свое,

Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,

Ты мирный кров обрел, а позже гроб спокойный.

Ты полюбил тебя призревшую семью

И, с жизнию ее сливая жизнь свою,

Ее событьями в глуши чужого края

Былого своего преданья заглушая,

Безропотно сносил морозы наших зим;

В наш краткий летний жар тобою был любим

Овраг под сению дубов прохладовейных,

Участник наших слез и праздников семейных,

В дни траура главой седой ты поникал;

Но ускорял шаги и членами дрожал,

Как в утро зимнее, порой, с пределов света,

Питомца твоего, недавнего корнета,

К коленам матери кибитка принесет

И скорбный взор ее минутно оживет.

Но что! радушному пределу благодарный,

Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!

Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра

Имел ты на устах от утра до утра,

Именовал ты нам и принцев и прелатов

Земли, где зрел, дивясь, суворовских солдатов,

Входящих вопреки тех пламенных часов,

Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,

В густой пыли побед, в грозе небритых бород,

Рядами стройными в классический твой город;

Земли, где год спустя тебе предстал и он,

Тогда Буонапарт, потом Наполеон,

Минутный царь царей, но дивный кондотьери,

Уж зиждущий свои гигантские потери.

Скрывая власти глад, тогда морочил вас

Он звонкой пустотой революционных фраз.

Народ ему зажег приветственные плошки;

Но ты, ты не забыл серебряные ложки,

Которые, среди блестящих общих грез,

Ты контрибуции назначенной принес;

Едва ты узнику печальному британца

Простил военную систему корсиканца.

Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло,

Возникло, при тебе – в преданье перешло:

В альпийских молниях, приемлемый опалой,

Свой ратоборный дух, на битвы не усталой,

В картечи эпиграмм Суворов испустил.

Злодей твой на скале пустынной опочил;

Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети

Уж поняли тобой взлелеянные дети;

Когда, свидетели превратностей земли,

Они глубокий взор уставить уж могли,

Забвенья чуждые за жизненною чашей,

На итальянский гроб в ограде церкви нашей.

А я, я, с памятью живых твоих речей,

Увидел роскоши Италии твоей!

Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,

В парах пурпуровых и в зелени узорной,

Неувядаемой, – амфитеатр дворцов

Над яркой пеленой лазоревых валов;