МАРТ Уже не зима, и природа души благосклонна к смешению звуков, к явленью высоких чудес, когда, оекользаясь на глине, сбегаю по склону в прозрачный и мокрый, пронизанный трелями лес. И слышу с обрыва глухого лесного оврага, что голос небес надо мною предельно высок, и в глинистом русле бушует прозрачная влага, и в жилах деревьев бушует коричневый сок. Я так осторожен и так неуклюже галантен с кизиловой веткой! Но капли безбожно вкусны и сыплются щедро, лишая ненужных гарантий опять не влюбиться и выйти сухим из весны. НАД ИСЕТЬЮ Художник под елью высокую ставит треногу, свистит потихоньку и пишет лесную дорогу. Посмотрит под ноги — ромашка цветет, подорожник. Он с них начинает. Такой аккуратный художник. Он краски мешает и больше всего озабочен лиловым репейником — маленьким чудом обочин. Он слышит, как ветер играет с кустом молочая, движение листьев за двадцать шагов различая. Осенний стожок перед ним, как божок невысокий, встает, подбоченясь, из зарослей желтой осоки. И близость реки он в лесной духоте ощущает — край пестрой палитры под ультрамарин очищает. Чернеет обитель, грохочет пустая телега, подкова в пыли — словно давешний след печенега. На красном песке просыхают зеленые сети. Паром подвигается к левобережью Исети. Художник торопится, красок ему не хватает: он к чистому цвету большое пристрастье питает. Темнеет, светает… Кончается осень однажды, но не утоляет мучительной творческой жажды. Художник, художник! Полжизни на это убудет. И может случиться, что кто‑нибудь нас не забудет и тоненькой кистью потянется к краскам отважно. И солнце его ослепит… Остальное — не важно! РОМАНС Средь осени, в пустом уже лесу, средь теплого рассеянного света, когда‑нибудь отважившись на это, я ваше имя вслух произнесу. Средь осени нечаянно усну и стану видеть новыми глазами за вашим светлым именем, за вами — ладонь дождя, прильнувшую к окну. Наступит время сказок и чудес, вокзалов, писем, выдумок волшебных для вас и для меня, уже вошедших средь осени в пустой и грустный лес. ДО НОВОГО КАЛЕНДАРЯ В лесу задувает осенний сквозняк, дожди протяженней и чаще. Последний костер, как таинственный знак, мигает в березовой чаще. Последний костер означает — зима в короткие сроки наступит. Холодная ясность и трезвость ума любые затраты окупит. Забудется все, что не пахло теплом, скитаньем по лесу и хлебом. И острое зренье под новым углом займется остуженным небом. Пространство под тяжестью белых щедрот увязнет в блистательном быте, долина продолжит естественный ход естественных зимних событий… Наверное, нужен особый словарь для нашей мучительной связи, когда еще только светлейший январь выходит в светлейшие князи. И музыкой вьюги, и блеском свечей подскажет застолье немое, что праздник, который наступит, — ничей и елка прекрасна зимою. Пусть белая вата означит сугроб, горбатый, как свернутый парус, и древо запахнет, как сладкий укроп, и с веток прольется стеклярус. Дай бог не расстаться со зреньем детей, чтоб видеть не с черного хода неясную им подоплеку затей на проводах старого года, чтоб новою блажью упилась душа как будто ни в чем не бывало: следить за снегами, почти не дыша, сквозь стеклышко в форме овала… * * * Опять и светло и пустынно. Соломою ветер шуршит, как будто забыли пластинку и шорох снимают с души. Вы бродите полем окрестным в подпалинах рыжей стерни; нет музыки в вашем оркестре — остались пюпитры одни. И птица летит вертикально, и вы замечаете вдруг, что узкое небо стекает на землю из ковшика рук… * * * Сладко думать о былом. Ничего не позабыто: печь с малиновым теплом, две свечи — подробность быта; иней выступил в пазах между бревен почернелых, вьюги призраки — в глазах у окошек очумелых. От крылечка до угла, от зимовья до поселка — ослепительная мгла, бесконечная поземка. Чай с рябиной, черствый хлеб, пир на скатерти бумажной. Сколько мне сегодня лет — мне пока еще неважно. Мне семнадцать. Или так: восемнадцать. То и дело мне мерещится литфак краевого академа. И районная печать отвечает мне неловко, что нездешняя печаль хороша, когда у Блока… |
