— Храбрецы, — сказал Афоня. — Удрали!

— Это лазутчики, — проронил Репих. — Сейчас все нагрянут.

Действительно, показался отряд. Впереди конные, позади сани. Тонко пропела татарская стрела, вылетевшая из задних рядов.

— Сейчас жарко будет, — пробормотал Афоня и зачерпнул в худую рукавицу снегу.

Несколько смельчаков подъехали к самой засеке. Радонежцы ударили их в упор стрелами. Татары спешились и бросились, прикрываясь щитами, на завал. Афоня выбрал татарина толстого, в косматой шапке, окованной сверху пластинами железа, с чёрными висячими усами. Натянул тетиву. Лук согнулся, и стрела, дрогнув оперением, тонко разрезала воздух.

— Ия-алла, — суматошно завопил один из нападавших, увидев валившегося с седла собрата. Но и сам не успел увернуться.

— Вот так, — сказал Афоня и взял ещё стрелу.

Радонежцы стреляли из-под ветвей, ордынцы их не видели и это давало обороняющимся большие преимущества.

— Все сюда! — кричал Репих. — В лес они не сунутся. Там снегу по брюхо. Стреляй!

На левом краю засеки ордынцы пробрались среди деревьев и острого тына бревён и стали теснить мужиков. Туда и бросился Афоня. Высокий, с седеющей чёрной бородой, без кожуха, он махал боевым топором на длиной рукояти, сокрушая нападавших. Толстой жердиной размахивал Митяй, сметая карабкающихся ханских воинов. Вцепились в горло и катались по снегу двое окровавленных. Они так и затихли с руками на горле под ногами ревущих татар.

Дорога была узкая, снег глубоким, ордынцам было трудно широким полукольцом пробиться к засеке, и они отступили, оставляя раненых и убитых.

Афоня опустил топор, вытер мокрый лоб рукой. От влажной, пропитанной потом сермяги, шёл пар.

— Ай и намахался, — сухим ртом проговорил он. — Аж рука отсохла.

Он накинул кожух, поискал потерянную шапку, не нашёл, и напялил на голову чужую, подобранную в снегу.

Репих приказал отнести убитых за дорогу. Двое парней и несколько мужиков принялись стаскивать трупы в сторону от засеки.

— Этот вроде живой, — сказал Афоне тщедушный мужичок, с рыжеватой спутанной бородой, и указал на молодого парня, лежавшего чуть впереди засеки и придавленного тяжёлым татарином.

Взяв топор, Афоня перемахнул через лесину. Парень был без шапки, светлые длинные волосы рассыпались по снегу. Из рассеченного рукава сермяги высовывалась белая рука с кроваво-красной полосой запекшейся крови. Он трудно, тяжело дышал.

— Это ж наш, хотьковский, — вгляделся в лицо парня Афоня. — Кузьмы Комяки сынок. Чего ж раньше я его не узнал…

Он отвалил убитого татарина, распахнул тулицу — узкий кафтан — на парне и снова запахнул полы:

— Не жилец он. В живот… басурман…

Послышался сорочий стрёкот.

— Опять наши весть подают…

— Нам бы до вечера продержаться, а там в Радонеж, за стены.

— За стенами долго не отсидишься. Выкурит татарин, как пчёл. Пощады от него не жди. Он помнит поле Куликово… Лучше смерть принять, чем в полон идти, — сказал Репих и потрогал шипы шестопёра.

Солнце стало припекать, и мороз ослаб. В лесу было тихо. Казалось, заснули деревья, укрытые снежными покрывалами. Никому не верилось, что эту тишину сейчас разорвут визгливые крики татар, удары мечей и свист стрел. И лес огласится шумом сечи, и будет падать снег с ёлок и…

Запыхавшийся, весь в снегу, прибежал Жданко.

— Идут, — сообщил он. — Вся дорога черным-черна.

— Ну вот, ребятушки, — сказал Репих, — то была присказка, а сказка впереди. Пришел черёд кровавому пиру.

Татары с гиканьем, с визгом, огромной толпой ринулись на засеку. Не успели мужики послать по одной стреле, как озверевшие ордынцы, словно муравьи, облепили деревья. Русичи отбили первую волну нападавших. но за ней устремилась вторая, ещё более упорная. Падали защитники засеки. Дорога перед завалом была усеяна трупами татар, а новые силы всё прибывали…

Сеча была злая. Упал с разрубленной головой, обливаясь кровью, бобыль Афоня. Осел в снег, склонив непокрытую кудрявую голову, Митяй, прохваченный навылет татарской стрелой. Ещё рубился топором, изнемогая от усталости, какой-то хотьковский мужик. На него напирал татарин на лошади, загоняя под деревья.

Жданко, скрытый молодым ельником, пускал стрелы в конных, но их становилось всё больше и больше

— Жданко! — крикнул сыну Репих. — Беги! Лесом пробирайся. Нам не одолеть супостатов.

Мальчишка побежал, утопая в снегу. Но не пробежал и десяти шагов. Татарская стрела настигла его. Он кувыркнулся в сугроб.

— Эх, Жданко, Жданко, — прошептал Репих и на глаза набежала слеза.

Но не прошло и минуты, как мальчишка поднялся и, петляя, скрылся в лесу.

Репих облегчённо вздохнул.

«Теперь дойдёт», — подумал он и с большим упорством стал колотить по косматым татарскимм шапкам.

Засека ещё держалась, но было видно, что ордынцы сломят её. Когда Репих понял, что дальше им не выстоять, он выбрался из-за завала и побежал к валежнику, наваленному для костра Афоней и Жданко.

Мозолистые дрожащие руки не слушались его. Еле высек огонь. Сухой, тонкий хворост, обломанный с молодых веток, занялся сразу. Репих надвинул на огонь лапник и отпрянул от костра. Густой едучий дым поднялся в голубое небо и застыл там, долго не расходясь. Репих обернулся и невдалеке от себя увидел татарина на лошади. Успел отпрянуть от пущенной стрелы и, отбежав за дерево быстро изготовился и послал свою стрелу. Татарин не успел прикрыться щитом. Она попала ему в бок, и он тихо сполз с коня в снег. Репих хотел укрыться в лесу, но увидел ещё конного…

Он пустил срелу, но промахнулся. Татарин, спрыгнув с коня, вытащил кривой меч. Лохматая овчина была расстёгнута. Под ней золотились кольца тонкой кольчуги. «Боярин», — подумал Репих.

Татарин был молод, высок, Лицо безусое, но со щёк пробивался волос. «Чуть постарше Жданко. Зачем пришёл, али дома голодно?»

Репих бросил лук за спину, взялся за шестопёр. Освободил ремённую петлю. Ловко кинул. Неожиданно. Без замаха. Шестопёр попал татарину в руку. Тот выпустил меч и осел. Репих метнулся к нему, схватил меч. Татарин вытащил нож.

«Прыткий, — подумал Федька и рубанул по руке. И в тот же миг почувствовал, как ожгло под лопаткой. Он обернулся и увидел в белых берёзах ещё одного конного.

— Метко бил, под сердце, — прохрипел Репих. Почувствовал во рту солоноватый привкус крови.

Он упал на спину, раскинув руки. Увидел ярко-голубое высокое небо и услышал доносившиеся из-за леса глухие удары набатного колокола.

«Успел предупредить», — была последней мысль.

Глаза его были открытыми. Но он не видел окруживших его ордынцев, не слышал их голосов, не почувствовал, как остроносый сапог ковырнул его тело. Правая рука судорожно смяла снег в горсть и замерла.

1983 г. Сеча на Клинском лугу

1.

Впереди oтряда ехал Мокроус на гнедом жеребце. Жупан из узорчатой парчи, перехваченный широким золотистого цвета пояcoм, красные атласные шаровары, заправленные в зелёной кожи с загнутыми носами сапоги, дорогое седло и кривая сабля придавали ему богатый, воинственный и начальственный вид. На голове возвышалась белая смушковая кучма, оканчивающаяся коническим шлыком, свисавшим на левую сторону. В левое ухо была продета тяжёлая золотая серьга в форме полумесяца, оттягивающая мочку вниз. Чёрные усы были настолько длинны, что не свисали вниз, как у остальных казаков, а были заложены за уши.

Полсотни бравых молодцов, следовавших за ним. с длинными копьями, самострелами и мушкетами, одетых столь же вычурно, сколь и небрежно: в разного цвета свиты, в синие и красные шаровары, чёрные куртки-киреи и бараньи шапки — почтти сливались с осенним разноцветным лесом, уже сбрасывающим листву. Прошедшие недавно дожди обильно смочили землю, и теперь в канавах стояла грязная вода, на которой плавали жёлтые и багряные листья. Сзади отряда, растянувшись почти на четверть версты, скрипя и кренясь на ухабах, колыхались повозки. На одной из них, оберегаемой наиболее тщательно, находился обитый коваными пластинами большой сундук, в котором хранилась казна казачьего войска.