Дома остаются позади, дорога пустынна. Медленно, как бы пытаясь последний раз взглянуть на белый свет, падают на землю ржавые сырые листья. Затейливое черное кружево веток перечеркивается строгими линиями колючей проволоки. Это еще одно напоминание о близости зимы: летом проволока скрыта густой зеленью.
Шагается легко, запах влажной, тронутой тлением листвы невыразимо приятен. Сколько раз, возвращаясь в Москву из жарких, обожженных безжалостным солнцем краев, я с наслаждением вдыхал этот прохладный родной воздух.
Поворот, за поворотом бетонная серая стена, металлические ворота, караульная будка с вывеской «Научный центр исследований». Название вызывает улыбку, хотя к нему привыкли, и все, особенно сотрудники хозяйственных служб, используют сокращение НЦИ. Так окрестил для внешнего мира нашу службу Федор Константинович Мортин, возглавлявший разведку во время ее переезда с Лубянки в Ясенево в 1972 году.
Ворота неслышно и не торопясь распахиваются, вытягивается в струнку дежурный прапорщик. За деревьями, за молодыми, окрашенными осенним золотом и медью кленами вздымаются громады зданий Первого главного управления КГБ СССР. Отсюда тянется невидимая рука Москвы, и нет ни одного уголка земли – от Шпицбергена и Гренландии до Кейптауна, от Нуакшота до Нью-Йорка, – где можно было бы спрятаться от нее. Конечно, картина, которая на мгновение возникает в голове, гораздо проще и прозаичнее: мне представляются бесчисленные резидентуры, конспиративные квартиры, которые прямо сейчас принимают радиоволны из Ясенева или передают сюда свои депеши. Совсем недавно сама мысль, что именно я поставлен во главе всего этого гигантского, видимого и невидимого хозяйства, что я отвечаю за каждую его клеточку, за каждого человека, связавшего свою судьбу с разведкой, – сама эта мысль повергала меня в трепет. Больше четверти века назад я добровольно завербовался в эту армию в качестве рядового воина в звании младшего лейтенанта, вооруженного двумя иностранными языками, верой в Отечество и тщеславной гордостью за принадлежность к самой секретной службе в Союзе. Немыслимо, что теперь я не только командую этой армией, но и свыкся со своим положением.
Одергиваю себя: надо думать о делах, время поразмышлять о жизни и службе когда-нибудь еще придет, лет через пять, семь, а может быть и десять. Если буду жив, разумеется.
В здании ПГУ тихо, спешат с ключами дежурные по отделам, расходятся степенные уборщицы, но до прибытия автобусов с сотрудниками еще около часа. В эту минуту они собираются на остановках, разбросанных по всему городу, обмениваются новостями, поглядывают на часы.
Приемная – «предбанник» кабинета начальника ПГУ – примечательна тем, что в стенном шкафу, переоборудованном под большую клетку, живут два пестрых и горластых попугая с Кубы. Время от времени они поднимают крик, и пронзительные звуки из приоткрытого окна приемной слышны у главного подъезда, давая повод для насмешек острым на язык сотрудникам.
Дежурный докладывает: «В ноль часов тридцать минут около метро «Беляево» милицией был задержан преподаватель Краснознаменного института Кольцов, возвращавшийся из гостей. Посылали за ним дежурного по институту. Сейчас он дома».
Дело ясное и довольно обычное.
– Сильно был пьян? Скандалил?
– Нет, даже протокол не стали составлять.
– Хорошо. Пусть в институте разберутся и мне доложат.
Соприкосновение разведчика со стражами порядка нежелательно в принципе, хотя отношения КГБ с милицией вполне корректны и даже доброжелательны. Однако то, что подвыпивший сотрудник ПГУ ночью побывал в отделении, обязательно станет известно Управлению кадров КГБ и при случае может быть упомянуто как пример падения дисциплины. Но не это важно. Мелкие и крупные инциденты происходили всегда, в разведке пили ничуть не меньше, чем в любом другом советском учреждении, хотя профессиональная закалка чаще, чем другим, помогала избегать неприятных последствий. Попался Кольцов, разберемся, если вел себя нормально, посоветуем впредь быть осторожнее. Слава богу, он не тряс своим удостоверением сотрудника КГБ и не грозил посадить милиционеров. Такие вещи тоже бывали, ибо своя доля дураков есть и в ПГУ. Худо, что подобные случаи учащаются.
– Других происшествий не было…
Тот же дежурный приносит стакан крепкого чая и пачку газет. Прошу его вызвать к 9.15 начальника европейского отдела. Это не вполне обычно, деловые разговоры, как правило, начинаются около десяти, но дело отлагательства не терпит.
Надо послушать новости по радио. Ничего необычного: вооруженные стычки в Нагорном Карабахе, избиение палестинцев в Восточном Иерусалиме, успешно развиваются советско-американские контакты, какая-то зарубежная газета хвалит Горбачева. Вот что-то свеженькое: «…Краснопресненский райсовет Москвы объявил объектами своей исключительной собственности не только землю и недра, но даже воздушное пространство, простирающееся над его территорией». Здорово! Видимо, будут закупать в США средства ПВО! Курьезная новость не веселит. За окном – беспросветное серое небо, понурые березки, плачет тихонько родимая наша земля, под снег готовится уходить. Что же с нами происходит? Куда мы всем многомиллионным народом валимся, в какую пропасть, кто ведет нас?
Быстро просматриваю газеты. Они стали намного интереснее, задиристее, увлекательнее и, к сожалению, безответственнее. Демократия уравняла в правах ложь и правду, ликвидировала монополию правящей партии на ложь. Теперь заливисто врут все. Объемистую пачку газет приходится отложить на послеобеденное время. Стенные часы в сумрачном кабинете чуть слышно отбивают минуту за минутой.
Без стука входит шифровальщик. Так принято, он может заходить в мой кабинет даже тогда, когда идет совещание или прием посторонних посетителей. Шифровальщик обязан немедленно докладывать срочные и важные телеграммы в любое время суток. Для этого есть секретная связь. Начальник сам себе не принадлежит, он и его заместители находятся в режиме вечного боевого дежурства. День может начаться обычно, как сегодня, а завершиться в Кабуле или Варшаве или закончиться в Москве, но не этим вечером, а через сутки. Твоя участь – в черной папке шифровальщика и в телефоне прямой связи с председателем. У этого телефона – он называется еще «домофон» или «матюгальник» – отвратительно громкий звонок, как сигнал корабельной тревоги. Таким он был при Крючкове, который провел в этом кабинете 14 лет, таким он остался и при мне. Резкий звон бьет по нервам и взбадривает перед разговором с шефом.
Телеграмм много. Часть из них – политическая информация – просмотрена помощником, примечательные пассажи подчеркнуты. Другая часть идет с пометкой «Только лично».
«Шифрованная телеграфная связь абсолютно надежна», – клянутся специалисты 8-го Главного управления. Нет ни малейших оснований им не доверять, но в мире нет ничего абсолютно надежного, и береженого Бог бережет. В оперативных телеграммах не используются подлинные имена и названия, они заменены условными, кодовыми наименованиями и псевдонимами, смещены числа. Для непосвященного текст покажется абракадаброй, для меня на сей раз он звучит сладкой музыкой. Несколько месяцев назад пропал ценный агент Ирвин. Он не вышел на тайниковую операцию, и резидентуре пришлось изымать заложенные для него деньги и инструкции. Он не вышел на обусловленную личную встречу, молчала сигнальная линия. Оставались условия «вечной» явки. Раз в месяц резидент на несколько часов растворялся в огромном городе, для того чтобы точно в назначенное время выйти на место и не спеша прогуляться пять-семь минут по пустынной улице, но… возвращался в резидентуру ни с чем. Я знаю, что это значит – после изнурительного проверочного маршрута ходить по чужому темному городу и ждать так нужного тебе человека, сохранять беспечный вид праздного фланера и молиться про себя: «Ну появись же, появись!» И вот наконец Ирвин появился: был в командировке, все в порядке, материалы изучаются и будут доложены дополнительно, условия связи повторены, он их помнит, подробности – почтой. Я никогда не видел Ирвина, не знаю его фамилии, для меня он воплощен в тех документах, ради которых и действует разведка. Не могу удержаться – нажимаю на кнопку внутренней связи и спешу порадовать начальника отдела: «Вышел Ирвин. Все в порядке!» В трубке вздох облегчения.
