– Поешьте, поешьте, хлопчики. Я вам сейчас капустки и огурчиков принесу, – глядя на них, сказала Мотря и, поставив бутылку на стол, снова исчезла, на сей раз в подполе, откуда в хату сразу же потянуло сыростью. Скоро оттуда донесся ее приглушенный землей голос:

– Олекса, Илько, кто-нибудь примите от меня миску.

Илько подошел к открытому люку подпола и взял из протянутой ему руки Мотри миску с квашеной капустой и огурцами. Помог Мотре вылезти из подпола. Все трое устроились наконец-то за столом и Илько, наполнив стопки, предложил выпить за здоровье хозяйки и друга своего Олексы.

– Чего за меня пить, – проглотив свою чарку, поморщившись и не закусив, произнесла Мотря. – Вы лучше за себя выпейте, чтобы живыми остаться. Тебя, Олекса, это особо касается. Говорю тебе, как мать твоя. Не от пули помрешь, так от болезни своей. Чувствую, что я тебя не вылечу. Лекарства мои не для твоей болезни. Чахотку твою в больнице лечить надо. Но ты не волнуйся, и ты, Илько, тоже не переживай. Я все, что могу, сделаю. И травами попою, и настойками полезными, и молоком козьим. Сегодня же и начнем. Но вы, хлопцы, умнее меня, сами понимать должны. Олекса не будет зрадником, если в район пойдет и в милицию позвонит. Скажет так и так. Хлопцы его из-за болезни бросили одного в лесу, деваться ему некуда, пришел сам сдаваться. И ничего не будет тебе, Олекса, ты ведь совсем больной. Чахотка у тебя.

– Что это такое вы, тетка Матрена, говорите? – как-то неуверенно начал Илько. – К чему вы нас призываете? Или кто-то вас просил об этом. Лучше пусть нас убьют, но живыми мы сдаваться советам не намерены. Меня-то они точно в Сибирь сошлют на лесоповал, в лучшем случае, лет на десять.

– Вот что я тебе скажу, Илько, – продолжала слегка захмелевшая, а потому и смелая Мотря, понимая, чем может кончиться начатый ею разговор. «Неужели они меня убить могут, я ведь им, как детям своим, добра желаю, – думала Мотря. – Нет, не посмеют и провидныку они ничего не расскажут, это по ним видно. Дошли хлопцы до полного предела. Чувствуют, что их скоро смерть ждет». – Ничего вам не будет от Советов. В соседнем селе весной вышел с повинной хлопец, я его родычей хорошо знаю. Терещуки их фамилия. Сына Степаном зовут. Через три месяца уже был дома. Сейчас в колхозе работает. Нет, хлопцы, не будьте дурнями. Пока не поздно – выходите с повинной. Что ты смотришь на меня так, Илько, не боюсь я тебя. Я же тебя не выдаю НКВД и не выдам никогда. Мне Олексу жалко. Гибнет хлопец.

– Мне самому его жалко, – как-то вяло произнес Илько.

Чувствовала Мотря, что давно ушло то время, когда хлопцы по доброй сотне стояли у них в селе, когда в хате ночевало сразу до десяти бойцов-повстанцев, когда даже зимой хлопцы передвигались в открытую от села к селу. Помнила Мотрена и то время, когда начали хлопцы в бункерах на зиму ховатися1 от большевиков, а потом их становилось все меньше и меньше. Последние два года ходили они по четыре – шесть человек, не больше. Одежонка на них поизносилась, с сапогами тоже плохо, да и поборы по селам стали все реже делать, больше по своим родичам ходили. Чужих, малознакомых или не родных селян стали бояться. Тех «бифонов», бумажек с силуэтом повстанца с автоматом, которые хлопцы вместо денег давали селянам за полученные у них продукты и носильные вещи, у каждого хозяина за образами пачки целые. А на что они годятся? Хоть и уверяли хлопцы, что, как власть захватят, большевиков прогонят, деньгами получат селяне за эти бумажки. Где же их власть-то? Вместо власти косточками белыми все леса и поля усеяны. Сколько ж хлопцев молодых побито! Море крови пролито. А сколько народа в Сибирь русскую холодную сослано!

## 1 - Ховатися – укрываться, прятаться (укр.).

– Не бойтесь меня, хлопцы. Я дело говорю. И я вас не боюсь. Я ж сказала, что все для вас сделаю, помогу и тебе, Илько, и тебе, Олекса. Вы оба можете у меня зимовать, люди помогут, те же Маращуки. Да и другие люди в селе есть, которые помогут продуктами. Схрон у меня хороший. Он под печкой, там сухо. Но вдвоем вам нельзя. Олекса заразит тебя, Илько. Мне не страшно, я уже старая, ко мне не пристанет эта хвороба, а тебе, Илько, очень опасно. Значит, тебе у меня оставаться нельзя. Иди, как ты мне уже говорил, к Маращукам, я буду к тебе приходить и про Олексу рассказывать. Плохо то, что люди наши сельские ко мне – травнице – ходят. Я ведь живу этим – люди кто маслица, кто сала кусок, кто яиц десяток, кто мучицы дают мне. Олекса кашляет, далеко слышно, а в бункере ему плохо будет, ему свежий воздух нужен. Что делать будем, хлопцы? Что скажешь, Олекса?

– Не хочу я в бункер, тетка Матрена.

– Олекса, спать ночью ты в хате на печи будешь. В бункер я тебя прятать буду, когда люди будут приходить ко мне днем. Кашель не слышно будет из крыивки. Это уже проверялось. Я уверена, тебе в больницу надо, а значит, идти с повинной в райцентр. Вы, хлопцы, сами решайте. А сейчас собирайся, Илько, и иди к Маращукам. Завтра вечером, к ночи ближе, приходи.

В хате стало тихо. Все молчали. Первым нарушил тишину Илько:

– Тетка Матрена, помогите нам набрать десять литров керосина для хлопцев в бункере в лесу. Я должен до снега отнести им керосин. Вот с этой банкой две ходки сделать. Чем быстрее я это сделаю, тем лучше.

– У меня бутылки две есть. У соседей можно одолжить до приезда автолавки из района. Лавка будет послезавтра.

Илько извлекает из нагрудного кармана гимнастерки свернутые в трубочку деньги, раскручивает их и, отсчитав половину, протягивает Мотре.

– Это вам за керосин и на продукты Олексе, а может, и на лекарства нужные. Деньги у нас есть, так что не волнуйтесь.

– Спасибо, я бы и без денег вас обоих прокормила. Только вот на керосин и лекарства у меня денег нет. Да и не очень-то верю я в лекарства. Травы вот свои родные знаю. Они нам лучше лекарств помогают.

Стефко поднимается с лавки, подходит к печи, прижимается к ней всем телом, вытянув вверх руки и приложив ладони к еще излучающему тепло шершавому и давно не беленому кирпичному боку. Так он стоит несколько долгих минут. В хате тихо, лишь слышно тяжелое и хриплое дыхание Грицька. Он дышит прерывисто и часто. Его рваные легкие явно лучше ведут себя в сухом и теплом воздухе сельской хаты. Грицько и Мотря напряженно смотрят на широкую спину Стефка. Оба видят в нем единственную свою надежду и опору – какое решение примет он, этот сильный физически и духовно человек. Мотря сказала все, что думала. Стефко явно неохотно отрывает свое тело от уютной и теплой стенки печи, поворачивается к сидящим напротив него Мотре и Грицьку и вдруг, глубоко вздохнув, улыбается им обоим.

– Ничего, мы еще поживем на этом свете, – неожиданно произносит Стефко и извлекает из-за печи свой ватник и автомат, который приставляет к печной стенке. Натянув на себя ватник, он достает из вещмешка старую меховую шапку гражданского покроя, вытягивает из кармана ватника фуражку с трезубцем на околышке и прячет ее в вещмешок.

– Это мне сегодня не понадобится, – говорит он и снова прячет автомат за печь. Перекладывает пистолет из галифе в карман, берет в руки бидон для керосина, куда Мотря уже вылила две бутылки, и обращается к ней:

– Тетка Матрена, выйдете, пожалуйста, во двор, посмотрите, что там делается, дайте знать.

Мотря с накинутым на голову и плечи платком выходит из хаты и тут же возвращается, бросив Ильку:

– Можешь идти к Маращукам, все вокруг спокойно.

Стефко почему-то как-то озорно подмигивает им обоим и быстро выходит из хаты.

Впервые за последние два-три года Грицько спал в уютном и теплом доме. Мотря на ночь напоила его лечебными травами, и он почти не кашлял ночью. Утром Мотря попросила Грицько спуститься в схрон, где он должен будет провести весь день. В бункере было сухо, находился он под домом, рядом с печным фундаментом. Имел два входа – один из хаты, в углублении под подом самой печи, а другой – со стороны той части хаты, где в холодную зиму держат корову с теленком и свиней.