– Только не захворайте, – сказала Цезарина с непередаваемым выражением, бросив на Попино взгляд, в котором можно было прочесть все, что она не высказала словами.
– Жена, – сказал, вставая из-за стола, Цезарь, – похоже, что молодые люди любят друг друга.
– Ну и что ж, тем лучше, – серьезным тоном ответила ему Констанс. – Значит, у нашей дочери будет хороший муж, умный и энергичный человек. Талант – лучше всякого состояния.
Она поспешила уйти из гостиной в комнату г-жи Рагон. В нескольких сказанных за обедом фразах Цезарь проявил такое невежество, что вызвал у Пильеро и судьи Попино улыбку; это напомнило несчастной женщине, как беспомощен ее муж в борьбе с бедой. У Констанс было тяжело на душе, она чувствовала инстинктивное недоверие к дю Тийе, ибо, даже не зная латыни, каждая мать понимает смысл выражения: «Timeo Danaos et dona ferentes» Она плакала в объятиях дочери и г-жи Рагон, но не захотела объяснять им причину своих слез.
– Нервы, – сказала она.
Конец вечера старики провели за картами, а молодежь играла в фанты – игра, которая называется «невинной», очевидно, потому, что прикрывает невинные хитрости мещанской любви. Супруги Матифа тоже приняли в ней участие.
– Цезарь, – сказала Констанс по дороге домой, – ступай третьего числа к барону Нусингену. Надо узнать заблаговременно, сможешь ли ты заплатить пятнадцатого. Ведь в случае какого-нибудь затруднения ты не раздобудешь сразу нужные средства.
– Хорошо, жена, пойду, – отвечал Цезарь и, пожав руки Констанс и Цезарине, прибавил: – Дорогие мои кошечки, невеселый новогодний подарок я вам преподнес!
В полутьме фиакра обе женщины не могли видеть лицо бедного парфюмера, но почувствовали, как на руки им закапали горячие слезы.
– Не падай духом, друг мой! – сказала Констанс.
– Все будет хорошо, папенька. Господин Ансельм Попино сказал мне, что готов отдать за тебя последнюю каплю крови.
– За меня, а главное, за мою дочку, не так ли? – подхватил Цезарь, стараясь казаться веселым.
Цезарина пожала отцу руку, давая ему понять, что Ансельм стал ее женихом.
За первые три дня нового года Бирото получили сотни две поздравительных карточек. Этот поток лицемерных знаков дружеского внимания, эти свидетельства мнимой приязни ужасны для людей, чувствующих, что их затягивает водоворот несчастья. Бирото три раза тщетно наведывался в особняк знаменитого банкира. Новый год и связанные с ним празднества вполне оправдывали отсутствие финансиста. В последний раз парфюмер проник до самого кабинета банкира, где старший служащий банка, какой-то немец, заявил ему, что г-н де Нусинген только в пять часов утра вернулся с бала у Келлеров и не сможет в половине десятого начать прием посетителей. Бирото сумел вызвать участие этого служащего и беседовал с ним около получаса. Днем сей министр банкирского дома Нусингена письменно уведомил Цезаря, что барон примет его завтра, 12 января, в полдень. Хотя каждый час ожидания приносил с собой новую каплю горечи, день промелькнул с ужасающей быстротой. Бирото приехал в фиакре и приказал кучеру остановиться неподалеку от особняка, двор которого был полон экипажей. При виде роскоши этого знаменитого банкирского дома у честного малого болезненно сжалось сердце.
«А ведь он дважды прибегал к ликвидации», – подумал Цезарь, поднимаясь по великолепной, украшенной цветами лестнице и проходя по пышно убранным покоям, которыми славилась баронесса Дельфина де Нусинген. Баронесса стремилась соперничать с богатейшими особняками Сен-Жерменского предместья, где она тогда еще не была принята. Барон и его супруга завтракали. Хотя в конторе ожидало множество посетителей, Нусинген заявил, что друзей дю Тийе он готов принять в любое время. Сердце Бирото радостно затрепетало от надежды, когда он увидел, как изменилось при этих словах наглое лицо лакея.
– Исфините, моя торокая , – сказал барон, приподнявшись и слегка кивнув Бирото, – но этот каспатин топрый роялист и плиский трук тю Тийе. В топафок он помошник мэра фторофо окрука и сатает палы с фостошной пышностью. Ты пес сомнения с утофольстфием с ним поснакомишься.
– Мне будет очень лестно поучиться у госпожи Бирото, ведь Фердинанд («Как! – подумал Бирото, – она называет его просто Фердинанд!») так восторженно отзывался о вашем бале; это тем более ценно, что обычно он ничем не восторгается. Фердинанд – критик строгий, значит, все действительно было бесподобно. Скоро ли вы собираетесь дать второй бал? – с самым любезным видом осведомилась баронесса де Нусинген.
– Сударыня, такие небогатые люди, как мы, редко развлекаются, – ответил парфюмер, не зная, насмешка это с ее стороны или простая любезность.
– Кто рукофотил оттелкой фашей кфартиры? Кашется, каспатин Кренто? – спросил барон.
– А, Грендо! Тот красивый молодой архитектор, что вернулся недавно из Рима? – воскликнула Дельфина де Нусинген. – Я без ума от него: он украсил мой альбом такими очаровательными рисунками!
Венецианский заговорщик, подвергавшийся средневековой пытке, вряд ли чувствовал себя хуже в «испанском сапоге», чем чувствовал себя Бирото в обычной своей одежде. В каждом слове ему чудилась насмешка.
– Мы тоше таем непольшие палы , – сказал барон, бросая на парфюмера инквизиторский взгляд. – Как фитите, фсе этим понемношку санимаются.
– Позавтракайте с нами запросто, господин Бирото, – предложила Дельфина, указывая на роскошно сервированный стол.
– Баронесса, я пришел по делу, и я…
– Та , – подтвердил барон, – мы путем иметь маленький телофой раскофор. Фы расрешите?
Утвердительно кивнув головой, Дельфина спросила мужа:
– Разве вы собираетесь покупать парфюмерные товары?
Барон пожал плечами и повернулся к доведенному до отчаяния Цезарю.
– Тю Тийе прояфляет к фам шифейший интерес , – сказал он.
«Наконец-то мы подходим к делу», – подумал несчастный купец.
– С ефо письмом фы имеете полушить ф моем панке кретит, сколько посфолит мое сопстфенное состояние…
Целительный бальзам, содержавшийся в воде, которой ангел напоил в пустыне Агарь, походил, вероятно, на живительную влагу, заструившуюся в жилах парфюмера при этих словах, сказанных на ломаном французском языке. Хитрый банкир, чтобы иметь возможность отказываться от собственных слов, якобы плохо понятых его собеседником, нарочно сохранял ужасное произношение немецких евреев, воображающих, что они говорят по-французски.
– Мы фам откроем текуший шот. Фот как мы поступим , – с чисто эльзасским добродушием сказал этот добрый и достойный великий финансист.
У Бирото уже не оставалось никаких сомнений, – как коммерсант, он хорошо знал, что тот, кто не собирается дать взаймы, не станет входить в подробности сделки.
– Фы сами понимаете, што и от польших и от малых лютей трепуется три потписи. Итак, принесите фекселя прикасу нашефо трука тю Тийе; я неметленно отсылаю их ф панк со сфоей потписью, и ф тот ше тень ф шетыре шаса фы полушите ту сумму, на которую утром потписали фекселя. Ни комиссионных, ни ушотнофо просента, нишефо мне не нушно, только, панкофский просент: путу ошень рат окасаться фам полесным… Но стафлю отно услофие , – сказал он с неподражаемым лукавством, поднося указательный палец к носу.
– Готов принять любые условия, барон, – сказал Бирото, полагая, что речь идет об удержании какой-то части из его прибылей.
– Услофие, которому я притаю ошень польшое снашение: пусть моя супрука перет, как она скасала, уроки у фашей супруки.
– Умоляю вас, барон, не смейтесь надо мной.
– Нет, нет , – с самым серьезным видом продолжал банкир, – ми услофились: фи приклашаете нас на фаш слетуюший пал. Моя шена сафитует, она хотела пы фитеть фашу кфартиру, о которой фсе столько кофорят.
– Господин барон!
– О, если фи нам откасываете, – и я откасыфаюсь иметь с фами тело! Фи в польшой слафе. Та, я снаю, фас сопирался нафестить сам префект Сены.
