– Эти люди затмили нас, – сказала г-жа Роген мужу, осматривая квартиру.

Жена нотариуса была в бешенстве, потому что не могла сравниться красотой с г-жой Бирото; а ведь любая женщина в глубине души всегда отлично знает, кто лучше – она или соперница.

– Чепуха! Все это недолговечно, и скоро ты сама обрызгаешь грязью эту женщину, когда они разорятся и ей придется плестись пешком по улице! – тихо прошептал Роген жене.

Воклен был отменно любезен, он явился вместе с г-ном де Ласепедом, своим коллегой по Академии, заехавшим за ним в карете. Двое ученых рассыпались перед сияющей парфюмершей в высокопарных комплиментах.

– Вы, сударыня, столь молоды и прекрасны, что бесспорно владеете каким-то секретом, неизвестным науке сказал Воклен.

– Вы здесь почти у себя дома, господин академик, – обратился к нему Бирото. – Да, господин граф, – продолжал он, повернувшись к великому канцлеру ордена Почетного легиона, – я обязан своим состоянием господину Воклену. Честь имею представить вашему сиятельству господина председателя коммерческого суда. – Его сиятельство, граф де Ласепед, пэр Франции, один из великих мужей нашей страны, автор сорока томов, – сказал он Жозефу Леба, сопровождавшему председателя коммерческого суда.

Гости съехались к назначенному часу. Обед прошел так, как обычно проходят званые обеды у купцов: чрезвычайно весело, с добродушными грубоватыми шутками, неизменно вызывающими смех; изысканные яства и тонкие вина были оценены по достоинству. Когда собравшиеся перешли в гостиную пить кофе, было уже половина десятого. Подъехало несколько экипажей с нетерпеливыми любительницами танцев. Через час зал был полон гостей, бал походил на торжественный прием. Г-н де Ласепед и г-н Воклен уехали, к великому огорчению Бирото, который проводил их до лестницы, безуспешно умоляя остаться. Ему удалось удержать судью Попино и г-на де ла Биллардиера. Только три женщины представляли здесь аристократию, финансовый мир и чиновничьи круги: Эмилия де Фонтэн, г-жа Жюль Демаре и г-жа Рабурден, – их ослепительная красота, туалеты и манеры резко выделялись на общем фоне; остальные женщины явились в безвкусных и аляповатых туалетах, поражавших какой-то особенной добротностью тканей, придающей буржуазкам вульгарный стиль, и тем сильнее оттенявших легкость и грацию упомянутых нами трех дам.

Буржуа с улицы Сен-Дени полностью воспользовались своим правом и торжественно выставляли напоказ всю свою комическую глупость. Это были те самые буржуа, которые одевают детей уланами и национальными гвардейцами, покупают «Победы и завоевания», «Солдата-пахаря», умиляются перед «Похоронами бедняка», восторгаются смотрами гвардии, по воскресеньям выезжают к себе на дачу, стараются подражать изысканным манерам аристократов, добиваются муниципальных почестей; они всем завидуют, и вместе с тем это добродушные, услужливые, отзывчивые, чувствительные, сострадательные люди, жертвующие деньги в пользу детей генерала Фуа, в пользу греков, о морском разбое которых они и не подозревают, жертвующие в пользу Шан д\'Азиль, хотя Шан д\'Азиль уже не существует; они страдают от своей добродетельности, светское общество высмеивает их недостатки, хотя само их не стоит, ибо им – этим добропорядочным мещанам – свойственна сердечность, пренебрегающая условностями; они воспитывают простодушных, трудолюбивых дочерей, наделенных хорошими качествами, которые исчезают при соприкосновении с высшими классами, бесхитростных девушек, среди которых добряк Кризаль охотно выбрал бы себе жену; буржуазия была ярко представлена на балу четой Матифа, москательщиками с Ломбардской улицы, чей торговый дом уже шестьдесят лет поставлял сырье «Королеве роз».

Госпожа Матифа, которая постаралась придать себе достойный вид, танцевала с тюрбаном на голове, в тяжелом пунцовом, расшитом золотом платье, под стать ее гордой осанке, римскому носу, малиновому цвету лица. Г-н Матифа, столь бесподобный на смотрах национальной гвардии, где за пятьдесят шагов бросалось в глаза его круглое брюшко с блестевшей на нем цепочкой от часов и связкой брелоков, был под башмаком у этой купеческой Екатерины II. Толстый и приземистый, с очками на носу, с подпиравшим затылок воротником сорочки, он привлекал внимание баритональным басом и богатством своего лексикона. Никогда он не говорил просто «Корнель», но обязательно – «возвышенный Корнель»; Расин был «сладостный Расин». Вольтер – о, Вольтер! «во всех жанрах он всегда на втором месте, у него больше остроумия, нежели гения, и тем не менее он – гениальный человек!» Руссо – «сумрачная душа, человек непомерной гордыни, кончивший тем, что повесился». Нестерпимо нудно рассказывал он пошлые анекдоты о Пироне, который слывет в кругу буржуазии человеком необычайным. Страстный поклонник кулис, он был несколько склонен к игривости и непристойным разговорам; по примеру старика Кардо и богача Камюзо, он содержал любовницу. Нередко г-жа Матифа, видя, что муж собирается рассказать какой-нибудь анекдот, говорила ему: «Пузанчик, подумай прежде о том, что собираешься рассказать». Она запросто называла его «пузанчик». Эта пышнотелая королева из москательной лавки заставила мадмуазель де Фонтэн изменить своей аристократической выдержке: высокомерная девица не удержалась от улыбки, услышав, как г-жа Матифа сказала: «Не набрасывайся на мороженое, пузанчик, это дурной тон».

Труднее, пожалуй, объяснить разницу между высшим светом и буржуазией, чем буржуазии эту разницу уничтожить. Все эти женщины, стесненные бальными туалетами, чувствовали себя расфранченными и простодушно выражали свою радость, доказывавшую, что бал был редким событием в их хлопотливой жизни; тогда как три дамы, каждая из которых представляла определенный круг высшего света, чувствовали себя совершенно спокойно, не казались нарочито блистающими своими туалетами, не любовались, словно необычайным чудом, своими драгоценностями, не беспокоились о впечатлении, какое они производят; всякая забота о туалете кончалась для них, когда они, в последний раз оглядев себя, отходили от зеркала; на балу их лица не выражали ничего необычайного, они танцевали с той непринужденной грацией, какую неведомые гении запечатлели в античных статуях. Наоборот, остальные женщины, отягощенные заботами, сохраняли вульгарные позы и не знали меры в веселье; взгляды их были излишне любопытны, голоса, не привыкшие к тому легкому шепоту, который придает бальным разговорам неподражаемую пикантность, были чрезмерно громки; главное же – им не была свойственна ни насмешливая серьезность, содержавшая в себе зародыш эпиграммы, ни спокойствие, присущее людям, привыкшим всегда владеть собой. Поэтому г-жа Рабурден, г-жа Жюль Демаре и мадмуазель де Фонтэн заранее предвкушали, как славно они позабавятся на балу у парфюмера; среди всех этих буржуазок они выделялись своей мягкой грацией, безупречной элегантностью туалетов, кокетливым изяществом; они блистали, как блистает примадонна оперы среди тяжелой кавалерии статисток. На них смотрели с растерянностью и завистью. Г-жа Роген, Констанс и Цезарина служили своего рода соединительным звеном между коммерческим миром и тремя аристократическими особами.

Как и на всех балах, на празднике Бирото наступил момент оживления, когда потоки света, веселье, музыка и танцы вызывают опьянение и все эти оттенки исчезают в общем подъеме. Бал становился шумным, и мадмуазель де Фонтэн решила удалиться; но только собралась она опереться на руку почтенного вандейца, как Бирото, его жена и дочь подбежали к ней, чтобы помешать аристократии покинуть их бал.

– Квартира обставлена с большим вкусом, вы меня, право, очень удивили, – заявила парфюмеру дерзкая девица, – поздравляю вас.

Упиваясь всеобщими похвалами и поздравлениями, Бирото не понял обиды, но жена его покраснела и ничего не ответила.

– Настоящий национальный праздник, он делает вам честь, – сказал Камюзо.

– Бал был на редкость удачен, – сказал г-н де ла Биллардиер, солгав по своей обязанности легко и любезно.

Бирото все комплименты принимал за чистую монету.