— Постой-ка! — Данила словно в задумчивости взялся за край бересты и вытянул весточку из Жереховых пальцев; сделал вид, будто вчитывается в непонятные крючки и крестики. — Тут написано, что приехавших было трое — Смеяна, Одинок-хан и Облак-хан… А ты говоришь, будто их было только двое!
— Само лишь двое их было. — Жерех артистически закатил глазки и добавил трагическим голосом: — Облак-хан погиб в схватке с язычниками. Смеяна поведала, будто сгорел он заживо в жестоком пламени… Великий хан сгинул в доблести, достойной молодого льва! Я молюсь, да сопричтет его грядущий мессия за веру и службу к сонмищам избранных сынов Эсраила.
— Угу, — сказал Данила.
Жерех вновь метнулся к своим сундучкам и вскоре вернулся, удерживая в руках золоченый поднос с сосудами и чашами. Поставил его на низкий деревянный столик, а сам тяжко опустился рядом на грубый узор ковра.
— Сие есть настойка цвета петунии, чудесный отвар для прозрения человечьей совести, — сказал он, отдуваясь. Глухо брякнув толстым браслетом на коричневом запястье, выдернул кожаную пробку из небольшого непрозрачного сосуда. И добавил, роняя несколько легких капель на дно Данилиной чаши: — У меня на родине, в гордом Саркэле, сие снадобье называли «аймаун беш» — «вино честных людей». Один глоток — и сокровенного слова уже не утаить под сердцем…
Данила присел на ковер и замер, наблюдая, как Жерех разбавляет снадобье густым потоком красноватого меда из другой, куда более объемной бутыли. Плеснув немного меда и в собственную чашу — разумеется, без петунии, — хозяин выпрямился и снова обнажил в улыбке редкие зубы:
— Отпей из чаши, мой друже… Не будет боли ниже тоски — ты поговоришь, а я послушаю.
Данила ощутил в пальцах веский бокал с толстыми стенками и быстрой розово-золотистой рябью на дне — пьянящая смесь малинового паточного меда и хмельной петунии обнимала донце чаши, искаженно отражая по текучей поверхности кривую Данилину рожу с длинным носом. Данила понимал, что это наркотик. Он предчувствовал, что Жерех будет задавать каверзные вопросы — и с холодным спокойствием осознавал, что не знает ответов. На миг он даже замер, ощущая в ладони гладкую рукоять цепа… не пора ли раскроить Жереху череп? И тут же — снова, как в тот миг в колодце, под прицелом лучников, Данила неизвестно откуда, будто заглянув в будущее, узнал и понял: враг не успеет выстрелить вовремя. И Даниле стало смешно: посмотрим, пересилят ли его железную волю вялые травяные настойки древности!
Тугая волна огнистой жидкости ударила в горло, жарко охватывая небо — колючие осколки вкуса быстро заиграли, затанцевали на языке — и тут же маслянистая струя сладости выплеснулась из чаши прямо в голову, в мозг — Данила качнулся как от удара… И понял, что имеет дело с серьезным противником. В голове задрожали какие-то мягкие, ворсистые струны — медовая лень, растекаясь по языку, глухо и мелодично зарокотала в ушах. Он открыл глаза…
…и увидел, что даже воздух в комнате стал тяжелым и жидким. Золотисто-зеленым, как солнце в речной воде. Данила испугался вдохнуть этот жирный, переливчатый эфир — чтобы не захлебнуться сладким запахом. Но воздух сам проникал в легкие и согревал изнутри, как мягкое стекло, оставляя на языке сладкий след цветочного масла. Крупным пятном, словно мохнатая муха в янтаре, проплыло перед глазами круглое бородатое лицо Жереха — он улыбался добрыми глазами и подмигивал Даниле…
Данила тоже подмигнул Жереху, но вдруг легкая горечь тонкой струйкой прозвенела в потоке меда: Данила понял, что Жерех не узнает его. Жерех даже перестал улыбаться: теперь он с мучительным напряжением вглядывался сквозь толщу зеленого золота в воздухе и пытался разглядеть Данилу — но не мог, и потому улыбался как-то смущенно и жалобно… «Ты кто? Я не знаю тебя… Как твое настоящее имя?» — донеслось до Данилы, и он увидел, что рот Жереха движется, выговаривая эти слова с некоторым опозданием… «Разве ты не узнаешь меня?» — почти обиженно подумал Данила и вдруг услышал, что мысли его звучно прогрохотали поверх мелодичного шума в ушах.
Сонно распутывая мягкий клубок памяти в голове, Данила припомнил, что нужно скрывать настоящее имя. Ведь он даже заготовил псевдоним, решив назваться Гусятой — одно из немногих славянских имен, которые знал. Но… Даниле вдруг стало жалко беспомощного, потерявшегося Жереха, утонувшего в зеленом янтаре. Он захотел помочь ему поскорее разобраться, что происходит, — и потому произнес свое настоящее имя.
«Дани-ил… Я ждал тебя, и ты приспел вовремя… Данэ-ил… настоящее, крепкое иудейское имя», — будто эхом отозвалось мохнатое лицо, и Данила увидел, как Жерех успокоился. Он снова улыбнулся гостю как старому другу — и Даниле стало невыразимо радостно от этого: в воздухе над столом замелькали вертлявые золотистые змейки… они кружились так весело, взмучивая воздух волнами лазоревых искр! Данила улыбнулся и закрыл глаза, но змейки скользнули меж ресниц и снова затанцевали, зазвенели… «Ну-ну, ладно-ладно, мой друже, — удовлетворенно пророкотал Жерехов голос. — А теперь признайся: ведь рожден ты славянином и ко мне приехал разведывать и проискивать… Ну — признайся… любишь ли Русь?»
Данила любил древнюю Русь болезненно и ревниво, как русоволосую женщину с рысьими глазами, способную рожать ему красивых и здоровых детей. И он почти расхохотался в лицо Жереху: как же не любить этот светлый народ! Этих синеглазых старух на завалинке, тощих пацанят с удочками на плесе… однорукого Середу с бревном на плече? Данила почти уже ответил на Жерехов вопрос — но вдруг перехватил сквозь нефтяную пленку пьяной мути в глазах неожиданно прямой и заостренный черный взгляд. И сразу понял: Жерех почему-то ненавидит славян. Не выносит кислого хлебного запаха и угарных шуток, не любит кваса и бесовских игрищ в бане — в глазах азиата читался ужас, впервые испытанный вождями его племени при виде обоюдоострого меча.
И Данила солгал не потому, что вправду очнулся, подавил в себе приступ наркотической болтливости. Нет. Он еще не вспомнил, что отвечает на вопросы врага — в липкой магической субреальности цветочного опиума Жерех казался ему старым приятелем, верным и испытанным. И фальшивая, эфирная любовь к Жереху, воспринятая вместе с глотком петуниевого меда, внезапно оказалась спасительной для Данилы. Впоследствии он часто задумывался, почему вдруг сумел солгать. И наконец понял: чтобы… не огорчать Жереха. В этот миг Данька мог сделать и сказать все, что угодно — лишь бы не перечить своему старому другу.
— Нет, не люблю славян! — произнес он и медленно подумал, что нужно бы отвести глаза. Но тяжелая голова почему-то не двигалась, а взгляд невозможно оторвать от пронзительных, восхитительно-черных Жереховых глаз. — Давай не будем говорить об этом, — подумал Данька, и мысли внезапно прогрохотали вслух. — Бог с ней, с Русью. На все воля Божья.
И снова Данила ощутил, что порадовал Жереха своим ответом. По-кошачьи жмурясь в улыбке, хозяин приблизил бородатое лицо и доверительно положил темную ладонь на плечо: как старый приятель он мог позволить себе подобную фамильярность. Медовая волна нежности вновь захлестнула Данилино сердце: разве есть у него друг более верный, чем толстяк Жерех! Сколько раз выручала из беды эта пухлая рука с обломанными ногтями… Прикрыв глаза, Данила стал вспоминать их с Жерехом совместные приключения — и тут же услужливо закружились в голове, невесть откуда взявшись, яркие картинки небывалых воспоминаний, похожие на обрывки глянцевых фотографий.
— Люблю я тебя, о Данэил, избранный из воинов! — вновь послышался у самого уха Жерехов шепот. — Доверяю тебе все помыслы мои, все чувства без остатка! А ты… не жалуешь меня. Не хочешь поведать мне самой сокровенной твоей тайны, хоронишь под языком заветное слово! Не обижай преданного Друга…
Данила вздрогнул и похолодел: разве у него есть тайны от Жереха? Медовая зелень перед глазами потемнела, подернулась жесткой рябью — он уже хотел обидеться и закричать на друга: как можно подозревать Данилу в лицемерии? И вдруг — о ужас! — Данила вспомнил… Ведь он так и не рассказал Жереху, что рожден славянином и лишь притворяется сторонником таинственных заговорщиков, возглавляемых боярином Окулой. На самом деле он вовсе не избранный из воинов — и жетон со сцепленными угломерами попросту нашел на пепелище… У Данилы заболела голова от ужасной догадки, разом огорчившей его. Он не мог боле терпеть этой невыносимой пытки неискренностью — надо наконец во всем признаться. Жерех — старый друг, он все поймет и простит. Данила рывком обернулся — в голове тяжело бултыхнулась золотистая зелень со змейками, — уже открыл рот, уже почти заставил себя поднять на Жереха виноватые глаза…
