Многие верили, что моя мать обладает сверхъестественным могуществом, поскольку ее мать, Жакетта Риверс, принадлежала королевской семье Бургундии[15], среди предков которой, по преданию, была сама водная богиня, волшебница Мелюзина. Я и сама не раз убеждалась, что женщины из нашей семьи совершенно определенно слышат пение Мелюзины, когда умирает кто-то из ее «детей». Мне тоже доводилось слышать ее пение, и я этих звуков никогда не забуду. Ее голос звучал как некий холодный и нежный зов несколько ночей подряд, и после этого мой брат никогда уж больше не выбегал поиграть на зеленой лужайке перед Тауэром, и из окна башни навсегда исчезло его бледное личико, и вскоре мы оплакали его, как оплакивают покойника.

На самом деле, по-моему, даже сама моя мать толком не знала пределов своего могущества и того, сколь часто ей может просто способствовать удача, даже если утверждала, что случившееся «волшебство» – наверняка дело ее рук. Она, безусловно, пользовалась своей невероятной удачливостью и называла это магией. Хотя в детстве я действительно считала ее волшебным существом, феей или колдуньей, которая способна в случае необходимости призвать на помощь хоть все реки Англии; но теперь, когда я думаю о том, какой крах в итоге потерпела наша семья – когда после смерти отца мы пали буквально на самое дно, а моя мать лишилась сына и наследника, – я прихожу к такому выводу: если моя мать и впрямь пытается порой колдовать, надеясь на помощь магических сил, то это у нее не слишком хорошо получается.

Так что меня совсем не удивляло, когда Генрих продолжал оставаться здоровым и явно не думал умирать, хотя от той болезни, которую он принес в Англию, в течение всего лишь одного месяца умерли сперва лорд-мэр Лондона, затем его наспех избранный преемник, а затем еще шесть олдерменов. Говорили, что в Сити покойник почти в каждом доме; телеги с трупами каждую ночь громыхали по улицам города, в точности как во времена бушевавшей в Европе «черной смерти»[16], только на этот раз «чума», похоже, пришла еще более страшная.

Но с наступлением осенних холодов страшная болезнь, прозванная в народе «потогонкой», пошла на спад; однако Дженни, моя горничная, так и не вернулась ко мне; я, послав за нею, узнала, что она умерла, как и все ее родные, причем буквально в течение нескольких часов – в промежуток между хвалитнами и повечерием. Никому раньше не приходилось сталкиваться с недугом, способным так быстро привести человека к смерти, и люди шептались, что все это вина нового короля, чье правление началось с нескончаемой процессии похоронных дрог. Лишь в конце октября Генрих решил, что обстановка стала достаточно безопасной и теперь можно собрать в Вестминстерском аббатстве лордов и джентри для проведения коронации.

Два герольда, несущих знамя с гербом Бофоров, и дюжина гвардейцев, на плащах которых красовался герб Стэнли, постучались в главные ворота дворца, дабы сообщить, что леди Маргарет Стэнли намерена завтра почтить меня своим визитом. Моя мать, услышав эту новость, милостиво кивнула и сказала очень тихо – подчеркивая наше высокое происхождение, в связи с которым нам никогда не следовало повышать голос, – что мы будем очень рады видеть ее милость.

Как только за посланцами леди Маргарет закрылась дверь, мы тут же принялись лихорадочно обсуждать, какое платье мне надеть.

– Темно-зеленое, – сказала моя мать. – Лучше всего темно-зеленое.

Собственно, это был единственно безопасный цвет. Темно-синий – это цвет королевского траура, и мне ни в коем случае нельзя было показываться в синем, чтобы леди Маргарет не подумала, что я оплакиваю своего любовника, прежнего законного короля Англии. Темно-красный – это цвет мученичества; однако платья такого цвета – и это в высшей степени противоестественно – отчего-то очень любят носить шлюхи, ибо этот цвет идеально оттеняет белизну кожи. Разумеется, ни той, ни другой ассоциации ни в коем случае не должно было возникнуть у строгой леди Маргарет при виде будущей невестки. Она не должна была заподозрить, что брак с ее сыном – истинное мучение для меня; ей также следовало забыть все те сплетни о моей любовной связи с королем Ричардом, которые наверняка достигали ее ушей. Темно-желтый был бы вполне уместен – но кто, скажите на милость, способен достаточно хорошо выглядеть в желтом? Пурпурный я не люблю, и потом, это, по-моему, слишком царственный цвет для скромной девушки, которая еще только надеется выйти замуж за короля. В общем, темно-зеленый – и никаких гвоздей! А поскольку зеленый – это еще и цвет Тюдоров, он будет хорош во всех отношениях.

– Но у меня нет темно-зеленого платья! – воскликнула я. – И у нас не хватит времени, чтобы его раздобыть.

– Ну а мне что надеть? – тут же возмутилась Сесили. – Мне что, выйти в старом платье? Или вообще не выходить? Может, одна Элизабет ей навстречу выйдет, а мы все попрячемся? Или вы хотите, чтобы я на весь день в постель улеглась?

– В твоем присутствии, разумеется, никакой необходимости не будет, – довольно резко ответила ей мать. – Но леди Маргарет – твоя крестная, так что ты наденешь голубое платье, а Элизабет наденет твое зеленое, и ты очень постараешься – ты очень постараешься, Сесили! – во время визита миледи быть крайне любезной со своей сестрой. Никому не доставляют удовольствия девицы со склочным характером, да и я не потерплю ничего подобного.

Сесили слова матери явно привели в бешенство, однако она смолчала, покорно направилась к своему сундуку, достала оттуда новое зеленое платье, встряхнула его и подала мне.

– Надень и зайди ко мне, – велела мне мать. – Подол придется немного отпустить.

Одетая в зеленое платье, заново подшитое и отделанное по подолу тонкой золотистой каймой, я ждала в материной гостиной появления леди Маргарет. Она прибыла на королевском барке, который теперь находился в полном ее распоряжении; барабанщик лихо отбивал ритм гребцам; знамена Тюдоров ярко трепетали на ветру, водруженные на корме и на носу. Затем на дорожках послышался хруст гравия под ногами ее свиты, а через минуту они уже протопали под окном и загрохотали подкованными металлом сапогами по каменным плитам двора. Перед леди Маргарет распахнули высокие двойные двери, и она с достоинством проследовала через вестибюль в гостиную.

Моя мать и мы с сестрами встали и поклонились ей, как равные. Трудно было решить, какой глубины реверанс тут подошел бы лучше всего. Мы сделали реверанс, так сказать, средней глубины, и леди Маргарет тоже присела не слишком глубоко, кивнув нам головой в знак приветствия. Хотя моя мать теперь звалась всего лишь леди Грей[17], она была коронована как королева Англии, и в те времена леди Маргарет была ее фрейлиной. И хотя теперь леди Маргарет пользовалась королевским барком, но сын ее пока что коронован не был. И хотя теперь она называла себя «миледи королева-мать», настоящая корона Англии пока что голову Генриха не украшала. Ему удалось присвоить себе лишь ту маленькую коронку, почти браслет, которую Ричард обычно надевал поверх своего боевого шлема, а процедура коронации ему еще только предстояла.

Я быстро зажмурилась, вспомнив о маленькой золотой короне, которую Ричард носил на шлеме, и передо мной возникли его улыбающиеся карие глаза, весело смотревшие на меня сквозь щель забрала…

– Я желала бы побеседовать с мистрис[18] Элизабет наедине, – сказала леди Маргарет, обращаясь к моей матери и не потрудившись прежде произнести хоть одно словечко приветствия.

– Ее милость принцесса Элизабет Йоркская проводит вас в мои личные покои, – как ни в чем не бывало сказала моя мать.

Я шла впереди миледи и прямо-таки чувствовала, как она сверлит взглядом мою спину. Я вдруг стала остро ощущать собственное тело, и мне уже казалось, что при ходьбе я слишком раскачиваю бедрами или потряхиваю головой. Открыв дверь, я вошла в личные апартаменты моей матери и повернулась лицом к леди Маргарет, которая без приглашения уже усаживалась в огромное кресло.