«Собственно говоря, все это очень грустно», — думал он. Никогда еще свою стесненность в средствах он не ощущал так остро, как сегодня — в этот прекрасный весенний день, когда в мундире, к сожалению, далеко не с иголочки, в суконных залоснившихся на коленях брюках и в фуражке с тульей, значительно более низкой, чем требовала последняя офицерская мода, он шел по благоухающим аллеям парка к даче, которую сняли на лето Кесснеры. Возможно даже, это была их собственная вилла. Сегодня Вилли впервые было стыдно сознавать, что он ждет приглашения к обеду или, вернее, надеется на него.

Тем не менее он все же был рад, когда эта надежда осуществилась, и не столько из-за того, что у Кесснеров вкусно готовят и подают чудесные вина, сколько из-за фрейлейн Эмилии, которая, как обычно, сидела справа от него и была весьма приятной соседкой — она приветливо поглядывала на Вилли и то и дело доверчиво дотрагивалась до него; впрочем, прикосновения ее казались совершенно случайными. Лейтенант был не единственным гостем. За столом сидел еще молодой адвокат, которого хозяин дома привез с собой из Вены и который умел вести беседу весело, легко, иногда чуть-чуть иронически. Хозяин был с Вилли вежлив, но несколько холоден: его, как видно, не приводили в особый восторг воскресные визиты господина лейтенанта, который был представлен его жене и дочери на прошлой масленице и, пожалуй, слишком буквально воспринял приглашение заходить при случае на чашку чая. Все еще хорошенькая хозяйка дома, казалось, тоже совсем забыла, как две недели тому назад на отдаленной садовой скамейке она выскользнула из неожиданно смелых объятий лейтенанта лишь тогда, когда песок зашуршал под чьими-то приближающимися шагами. Сначала за столом в не совсем понятных для лейтенанта выражениях говорили о процессе, на котором адвокат должен был представлять интересы хозяина дома и его фабрики. Затем разговор зашел о летнем отдыхе и путешествиях, и тут уже Вилли получил возможность принять в нем участие. Два года назад он был на имперских маневрах в Доломитах, и ему было что порассказать о ночевках под открытым небом, о двух чернокудрых дочках хозяина гостиницы в Кастельруте, которых за их неприступность прозвали двумя медузами, и о фельдмаршал-лейтенанте, который однажды из-за неудачной кавалерийской атаки буквально на глазах у Вилли впал в немилость. Как это всегда бывало с ним после третьего или четвертого бокала вина, он становился все непринужденней, веселей и даже остроумней. Вилли чувствовал, как постепенно завоевывает внимание хозяина дома, как все менее ироническим становится голос адвоката, как в хозяйке начинают пробуждаться некоторые воспоминания, а выразительное прикосновение колена Эмилии к его колену уже не кажется больше случайным.

Когда подали кофе, появилась еще одна солидная пожилая дама с двумя дочерьми, которым Вилли был представлен как «наш партнер по балу в промышленном клубе». Вскоре выяснилось, что три новоприбывшие дамы года два назад тоже были в Южном Тироле. Уж не господин ли лейтенант в одно прекрасное летнее утро промчался мимо их отеля в Зайсе на вороном коне? Вилли не стал этого отрицать, хотя совершенно точно знал, что он, скромный лейтенант девяносто восьмого пехотного полка, никак уж не мог скакать на гордом коне ни по Тиролю, ни где бы то ни было.

Обе молодые дамы были в прелестных белых платьях; фрейлейн Кесснер — в светло-розовом. Она подхватила их под руки, и они втроем весело побежали по лужайке.

— Три грации, не правда ли? — заметил адвокат.

В голосе его зазвучала ирония, и у лейтенанта уже вертелось на языке: «Что вы хотите этим сказать, господин доктор?» — но он промолчал, тем более что фрейлейн Эмилия оглянулась и весело помахала ему с лужайки.

Она была белокура, немного выше его ростом и, как нетрудно было догадаться, могла рассчитывать на порядочное приданое. Но до этого было еще далеко — если вообще отважиться мечтать об этаких возможностях, — далеко, очень далеко, а тысячу гульденов для попавшего в беду товарища нужно раздобыть не позже завтрашнего утра.

Таким образом, ради бывшего обер-лейтенанта Богнера Вилли пришлось откланяться как раз в то самое время, когда беседа была в полном разгаре. Все сделали вид, будто хотят его задержать; он высказал сожаление, что не может остаться, — к несчастью, он занят: обещал навестить в гарнизонном госпитале товарища, который лечится здесь от застарелого ревматизма. Адвокат опять иронически усмехнулся. Неужели этот визит отнимет у лейтенанта все остальное время до ночи — многообещающе улыбаясь, осведомилась фрау Кесснер. Вилли неопределенно пожал плечами. Ну, во всяком случае, им будет очень приятно увидеть его еще и вечером, если ему удастся освободиться.

Когда он выходил, к даче подъехали на извозчике два элегантных молодых человека, и Вилли это было неприятно. Мало ли что может произойти в этом доме, пока он вынужден зарабатывать в кафе тысячу гульденов для сбившегося с пути Богнера! Может быть, гораздо умнее вовсе не ввязываться в это дело и примерно через полчаса — этого достаточно, чтобы якобы навестить больного, — возвратиться к трем грациям в прекрасный сад Кесснеров? Тем более, подумал он самодовольно, что его шансы на карточный выигрыш за это время сильно понизились.

С афишной тумбы на него уставился большой желтый плакат — объявление о скачках, и ему пришло в голову, что как раз в эту минуту Богнер уже находится во Фрейденау на скачках и, может быть, самолично выигрывает там спасительную сумму. Ну а вдруг Богнер умолчит о своей удаче, чтобы обеспечить себе еще тысячу гульденов, которую Вилли тем временем выиграет у консула Шнабеля или полкового врача Тугута? Ведь если он уж пал так низко, что залез в чужую кассу… А вдруг через несколько месяцев или даже недель Богнер снова окажется в таком же положении, как сегодня? Что тогда?

До него донеслись звуки музыки. Это была какая-то полузабытая итальянская увертюра, одна из тех, которые обычно исполняются лишь курортными оркестрами. Но Вилли хорошо знал ее. Много лет назад, еще в Темешваре, он слышал, как его мать играла ее в четыре руки с кем-то из дальних родственников. Сам он так и не преуспел в музыке настолько, чтобы стать для матери партнером, а когда восемь лет назад она умерла, то прекратились и уроки музыки, которые раньше он брал на каникулах, приезжая домой из кадетского корпуса. Звуки тихо и как-то трогательно разносились в трепещущем весеннем воздухе.

Он перешел по миниатюрному мостику через мутный Швехат и, сделав еще несколько шагов, очутился перед просторной, по-воскресному переполненной террасой кафе Шопф. У самого барьера за маленьким столиком сидел лейтенант Грейзинг, вечно больной и язвительный, рядом с ним — Вайс, толстый секретарь дирекции театра, в плохо отутюженном фланелевом костюме канареечного цвета, с неизменным цветком в петлице. Лавируя между столиками и стульями, Вилли не без труда протиснулся к ним.

— Немного же нас сегодня, — сказал он, протягивая им руку, и с облегчением подумал, что игра, возможно, не состоится.

Но Грейзинг растолковал ему, что они оба, он и секретарь, потому и сидят здесь на воздухе, что хотят набраться сил для «работы». А остальные уже внутри, за карточным столом; господин консул Шнабель тоже — он, как обычно, приехал из Вены в фиакре.

Вилли заказал себе холодный лимонад. Грейзинг спросил его, где это он так разгорячился, что ему уже понадобились прохладительные напитки, и тут же, безо всякого перехода, заметил, что баденские девушки вообще очень хороши собой и весьма темпераментны. После этого он, не особенно стесняясь в выражениях, рассказал о маленьком приключении, которое вчера вечером произошло с ним в курортном парке и в ту же ночь завершилось желанным успехом. Вилли медленно и молча потягивал свой лимонад, и Грейзинг, угадав, о чем думает собеседник, сказал, словно в ответ, с коротким смешком:

— Так уж ведется на свете, что там ни говори!

Внезапно перед ними вырос обер-лейтенант Виммер фон Трайн, которого люди непосвященные часто принимали за кавалериста.