Два тела без сапог, в распоясанных рубахах. Красно-бурые пятна на груди убедительно свидетельствуют – не отдохнуть они прилегли, умаявшись после тяжелого трудового дня. Еще кучка людей сидит на снегу. Около дюжины – точнее сказать трудно, поскольку многие сгорбились, наклонили головы и почти не видны за плечами и спинами товарищей по несчастью. Одежда разная – и русские армяки, и непривычного покроя кафтаны. Рядом с ними стояли, поигрывая кистенями, четверо лесных молодцев. Еще четверо возились с лошадьми, которые фыркали и косились, напуганные новым запахом и незнакомыми голосами.

А еще чуть в стороне…

Никита никогда не считал себя лошадником и с легкостью готов был признать, что тонкости конских статей для него – тайна за семью печатями. Но тут…

Не нужно быть знатоком, чтобы понять: танцующий на снегу, перебирающий тонкими ногами скакун – не просто упряжная скотина. И даже не верховой конь дружинника. Нет, на такого не взгромоздится ни воевода, ни удельный князь. Ну разве что великий князь или король одной из западных держав.

Спину коня укрывала вышитая алой нитью попона – тяжелые кисти свисали почти до бабок. Горделиво изогнутая шея отливала на солнце золотом. Коротко подстриженная грива казалась нежной, как волосы на голове младенца. Сухая длинная морда с белой проточиной. Красавец!

Уж на что хороши кони были у Емельяна Олексича и Любомира Ждановича, но этому в подметки не годились. Боевой жеребец рыцаря Жоффрея де Тиссэ по сравнению с ним казался грубым, будто поделка деревенского кузнеца рядом с работой мастера-оружейника.

Словно почувствовав на себе чужой взгляд, золотисто-рыжий аргамак взбрыкнул, а потом, прижав уши, попытался встать на дыбы. Двое разбойников, повиснув на недоуздке, с трудом удержали его.

– Что зенки вылупил?! – выкрикнул мужик со сломанным носом, перехватывая рогатину. – Не про твою честь!

– Что, понравился? – проговорил атаман. Он по-прежнему не выказывал злобы. Будто давнишнего приятеля повстречал. – Хорош?

– Чудо как хорош! – чистосердечно ответил Никита.

– Это – фарь[29].

– Продать хочешь?

– Что ты! Продать? Как можно! Таких красавцев только дарят. Или с бою берут. У кого кишка не тонка.

– А у тебя не тонка, значит.

– Вестимо, не тонка…

– Да что ты с ним байки травишь, Любославушка! – Крепкий седобородый разбойник, неуловимо напоминающий Мала, потянул здоровяка за рукав. – Явился тут, не запылился… Еще неизвестно, что за гусь!

– А ты боишься его, что ли, Некрас? – ухмыльнулся Любослав.

– Я?

– Ты. Раньше не замечал за тобой.

– Я никого не боюсь. Только и тебе об опаске забывать не следует.

– Да ладно! – отмахнулся главарь. – Мы свое дело сделали. Если бы вы меньше языками болтали, как собаки хвостом, а добро по вьюкам собирали, так и восвояси отправились бы.

Под его суровым взглядом разбойники сникли. Несколько человек потянулись к саням, возле которых грудами лежал вытряхнутый товар: отрезы богатой ткани, рысьи и бобровые шкуры, добротная одежда, кожаные мешки, должно быть, с мягкой рухлядью.

– А ты, малый, слезай с коня, – подмигнул Никите Любослав. – Посидим рядком, поговорим ладком. Кто ты да откуда? Отчего ты такой смелый, будто в монастырь на богомолье заявился, а не на большой дороге ватагу повстречал?

– Я-то слезу, – в тон ему отвечал парень. – Только говорить мне с тобой не о чем. Я хоть в богатых портах и не хаживаю, зато и людей не обираю.

– Чего? – опешил атаман. – Ты что несешь, сопля?

– Да что слышал. – Никита перебросил ногу через переднюю луку, подбоченился. – Или ты не ведаешь, чем занимаешься? Или честным делом свое занятие почитаешь?

– Ну ты даешь, малый! – Любослав посуровел. Радостная улыбка сбежала с его лица, как утренняя дымка под порывом ветра. – Шел бы ты куда подальше…

– Во-во! – поддержал его мужик с рогатиной. – Хоть пришел не зван, так уйдешь не дран!

– Вот-вот… – кивнул атаман. – Я-то думал, ты славы ищешь, пристать к ватаге нашей вознамерился. А ты…

– Да в чем же слава? – пожал плечами парень. – Людей на дороге обирать? Убивать по-подлому, из засады? Коней воровать?

Его слова, видно, зацепили вожака за живое. Больно зацепили, прямо подсохшую корочку с раны сорвали. Он скрипнул зубами, сжал кулаки, каждый из которых был только чуток меньше, чем голова Никиты.

– Проваливай, пока не допросился!

– А позволь, Любославушка, я его приголублю по-свойски, – вывернулся из толпы мужик с рогатиной. – Чтобы впредь неповадно было нас татями обзывать!

– А как же вас обзывать? – подлил масла в огонь Никита, ощущая внутреннее сосредоточение, столь необходимое для успешной схватки. Сколько раз Горазд учил его, как нужно достигать того состояния духа, когда шаги противников просчитываются наперед, когда время способно растягиваться, а силы и скорость удваиваются. Вот тогда-то и меч голой ладонью сломать можно, и, пожалуй, от стрелы увернуться.

Нельзя сказать, чтобы парень был нерадивым учеником, он честно старался выполнять все указания учителя, но достигать единства тела и духа ему не удавалось. Иногда ему казалось, что он близок: вот-вот и получится. Но всякий раз вмешивалась нелепая случайность. То сучок под пяткой некстати хрустнул, то кукушка отвлекла, то ветер выхолодил намокшую от пота рубаху и прижал ее к лопаткам, вызвав колючие «мурашки». И Никита допускал оплошность: оступался, «смазывал» движение, не доводил до цели или, наоборот, пропускал удар.

Позже, после смерти Горазда, парень почему-то забыл об упражнениях на силу духа. В тех стычках, в которых ему довелось поучаствовать, обходился без сосредоточения. Ни в шутовской драке с Емельяном Олексичем, ни в схватке с двумя нукурами возле мертвого учителя, ни в кровавой свалке на дороге, когда неизвестные оборванцы уничтожили обоз, ехавший из Москвы в Смоленск. Не ограбили, как здесь, а просто уничтожили, убивая людей и лошадей. Возможно, все дело в том, что все эти сражения возникали неожиданно – загодя не подготовишься. Раз, два! И засверкали клинки, полилась кровь…

Сейчас же Никита заблаговременно предвидел нешуточную потасовку и внутренне был готов к ней. Он отлично знал цену себе как бойцу и не тешил себя надеждой, что в одиночку одолеет целую ватагу разбойников – два десятка человек на глазок. Но это в том случае, если они будут сражаться насмерть. А зачем? Грабители никогда не бывают упорными, если приходится отстаивать нечестным образом добытое добро. Ведь жизнь – она одна и своя, родная, которую не купишь и не подберешь, наклонившись, на тропинке. А любое богатство, которое можно отнять у купцов или смердов, – дело наживное. Сегодня лихая удача привалила, завтра – нет, а послезавтра, глядишь, втрое больше товаров отнял. Только поэтому парень и решился вступить в бой. В другом случае, если бы возникли хоть малейшие подозрения в упорстве ватажников, проще было бы расстаться с жизнью, расшибив голову о ближайшую сосну.

– Не помнишь, что князь Ярослав наказывал в Русской Правде с коневыми татями делать? Или с разбойниками? – подмигнул он Любославу, с радостью замечая, как с лица атамана сползает выражение довольства и замещается крайней досадой. – Не помнишь? Вот беда! Ну так я тебе напомню…

– С огнем играешь, малый… – сквозь зубы процедил вожак разбойников.

– Играю, – кивнул Никита. – Слушай. – Он прочитал по памяти: – Кто же стал на разбой без свады[30], убил человека умышленно, по-разбойничьи, то люди за него не платят, но должны выдать его князю на поток… А коневого татя и поджигателя гумна выдать князю на поток…

– Уж не ты ли хочешь нас князю выдать?

– Дай я ему врежу, Любослав! – выскочил вперед кривоносый.

– Погоди! Отлезь, я сам…

Атаман решительно отодвинул не в меру горячего подпевалу:

– Ну, прыгай с коня, умник. Или забоялся?

Никита улыбнулся. По крайней мере скопом на него не бросятся. И это хорошо. Есть возможность продержаться подольше.