Иван снял с дверного заржавевшего прута тяжелый замок. Прасол скинул с головы треух, ударил им о землю, заговорил, не глядя на разинувших рты рыбаков:

— Я, братцы мои, вот чего порешил. Хочу я поступить перед обществом по-божески. Порешил я раздать вам частицу своего имущества. (По негустой толпе рыбаков прокатился недоверчивый шум). Наживал я, братцы, капиталы свои с божьей помощью. Так и всяк из вас мог нажить. Теперь заявилась к нам власть, чтобы сделать всех равными, как проповедовал сам Исус Христос. А я не супротив божеского дела, братцы.

Осип Васильевич на секунду запнулся, губы его заметно дрожали.

— Так, значит, так, — закончил он срывающимся голосом. — Прошу брать имущество. Вы тут кое-кто посовестились брать, а теперь берите. Пользуйтесь!

Осип Васильевич подхватил с земли треух, посадив его на порозовевшую лысину, провел по глазам рукой, будто слезу смахнул. В это время стоявший позади всех Панфил Шкоркин протиснулся наперед, с размаху воткнул в оттаявшую землю костыль, язвительно спросил:

— Ты это что же, Осип Васильевич? Высосанную кровицу обратно хочешь подарить нам, никак?

Прасол, видимо, не ожидал столь смелого отпора, оторопел, но тут же быстро овладел собой. В глазах его вспыхнул злой огонек.

— Тебе, мабуть, Шкорка, мало того, что ты вчера награбил? Так бери больше. Я знаю, тебе надо больше всех, — чуть слышно ответил прасол и пошел прочь от сарая.

— Не скандаль, Шкорка, — остановил Панфила степенный Землянухин. — Раз человек по-хорошему хочет с нами да миром, — не надо скандалить. А насчет имущества нам, стало быть, ребята, надо подумать… Как же это так: ни с того ни с сего — брать? Да что оно — наше, что ли? Как же это, братцы? Вроде бы грабеж, что ли? Ну, вчера погорячились, кое-кто гребанул, а уж ноне надо бы остановиться. Нам чужого не надо, не так ли, ребята?

— Верно. Ведь свой человек. Сколько лет вместе по-соседски жили, — раздались голоса. — Ведь потом в глаза человеку будет совестно смотреть.

Панфил Шкоркин, быстро закидывая костыль, первый кинулся за Полякиным. Обросшее клочковатой щетиной, с ввалившимися щеками, лицо его подергивалось. Догнав прасола, он вцепился ему в рукав, рванул к себе.

— Ты… ты… народ хочешь купить? Иуда! — прохрипел он, заикаясь и тряся головой;.

Панфила теснили поколебленные прасольской речью ватажники.

— Брось, Панфил! Не затевай шуму. Отойди!

— Братцы, он хочет замазать нам глаза! Не верьте ему! Либо вы забыли про старое? — кричал Панфил.

Прасол смотрел на него спокойно.

— Ты вот, Панфил Степаныч, кричишь, а скажи: что я тебе должен? Кажись, ничего, — Полякин, будто не понимая, за что нападает на него Панфил, пожал плечами. — Я тебе, Панфил Степаныч, приготовил особую снасть. Иван, ну-ка, доставай фильдекосовую. Хочу самолично подарить Панфилу Степанычу.

— Не надо мне твоей фильдекосовой! — закричал Панфил, тыча костылем прасолу под ноги. — Не надо! Придет время — мы с тебя спросим все, что брал от нас всю жизнь!

Панфил еще раз злобно ковырнул костылем землю, растолкал плечом товарищей, отошел в сторону. Часть ватажников отошла вместе с ним.

Работник тем временем уже выносил из сарая рыболовецкое имущество. Жгуты сетной шелковистой дели[39], уже готовые селедочные неводы, связки новеньких балбер, мотки веревки, ящики со смолой — все это соблазнительным ворохом выросло перед разгоревшимися глазами рыбаков. Осип Васильевич стоял тут же, у дверей сарая, в позе человека, щедро раздающего милостыню, и, широко помахивая рукой, говорил:

— Вот, братцы, все нажитое! Иван, дай вон ту пасму дели Ерофею… Ерофей, возьми дель, чего же ты? Бери, не совестись! Макар, а ты чего не берешь?

Всегда голодный, ходивший в рваном, вылинявшем до белизны ватнике, Макар Байгушев несмело подошел к сараю. Осип Васильевич подал ему две тяжелые связки шелковистой нити. Вслед за Ерофеем и Макаром потянулись другие, и каждый уже, не дожидаясь уговоров прасола, брал, что нравилось.

Люди набрасывались на снасти, как голодные на хлеб.

— Ну, Осип Васильевич, ты уж не обижайся теперь, ежели сам дозволил, — сказал, простодушно улыбаясь Ерофей Петухов.

— Бери, бери, не сумлевайся, — поощрял прасол и нервно поглаживал бородку.

Прослышав о раздаче снастей, на промыслы сбежались рыбаки со всего хутора. Не устоял против соблазна вставший было на защиту прасола Иван Землянухин. Он взял ящик смолы, селедочную сеть и пару мотков веревки. А прасольский работник продолжал равнодушно выбрасывать из сарая новые партии снастей.

Илья Спиридонов и Панфил Шкоркин издали наблюдали за раздачей имущества.

— А чего мы стоим, с какой радости? — спросил, вдруг Илья, — Что, мы хуже других, а либо — богаче? Панфил Степаныч! Глянь-ка, люди набрали себе добрища. Пойдем и мы возьмем чего-либо.

— Я не пойду, — решительно заявил Панфил.

— Чудной ты! А я думаю так: мы свое возьмем. Ведь он, сука, все одно нам должен остался. Пойдем, пойдем! — тянул Илья Панфила.

Илья не стерпел, рванулся к сараю. Панфил посмотрел ему вслед, ожесточенно сплюнув, поковылял от промыслов к дому.

Работник вытаскивал из сарая последние связки дели. Оставалось еще два лабаза, самых больших, хранивших основное богатство прасола, и на них Осип Васильевич взирал с надеждой. Он понял теперь: опоздай он с возвращением в хутор на один день и не возьмись за раздачу имущества сам — не осталось бы и этих сараев, которые: могли послужить в будущем основой для нового накопления в хозяйстве. Теперь он решил отстоять их любой ценой. Когда имущество было роздано, Осип Васильевич сказал:

— Ну, а теперь, братцы, давайте жить мирно. Я отдал вам самое лучшее и, истинный бог, никогда от вас не откажусь. Ведь сколько лет мы с вами прасолили.

Рыбаки взволнованно загудели:

— И чего ты, Осип Васильевич! Разве мы не понимаем? И никто супротив тебя теперь не пойдет. Да разве мы… Чего!.. Эх!

«Ну, теперь меня не арестуют, как атамана, — думал Осип Васильевич, — бог сохранит от всяких напастей, а там — поживем — увидим».

В тот же день Осип Васильевич ходил по рыбацким хатам и закреплял свою победу. Смиренный и кроткий, в неизменном драпом тулупчике, он заходил во двор и осторожно стучал вишневой палочкой в ставлю. Его иногда не узнавали, принимали за попрошайку, а узнав, впускали. Осип Васильевич крестился на «святой» угол и степенно начинал:

— Здорово дневали, милые люди.

— Час добрый.

— Живем — шевелимся?

— Ничего, слава богу.

— Ну, дай бог. Теперь жизнь настоящая начинается. Сын-то твой, я слыхал, и партизанах? — осторожно осведомлялся Осип Васильевич у хозяина-старика.

— С Сиверсом пошел на юнкерей.

После незначительного разговора о том о сем прасол напоминал:

— Ты же, добрый человек, не забудь. Не дай в обиду. Боюсь, как бы дом мой большевики не отобрали. А где же мне тогда приют искать, старому человеку? Ты уж подпишись вот под этим прошением. А я тебя не оставлю своей милостью…

И Осип Васильевич подсовывал смущенному хозяину замусоленный лист с длинным столбцом подписей и закорючек. Хозяин ставил свои каракули. Осип Васильевич шел в следующий двор.

Через два дня прасольская семья со всем скарбом въехала во двор. Гражданский комитет, не прекративший еще своей деятельности, удовлетворил просьбу общества и добился в ревкоме освобождения половины полякинского дома.

Вместе с Аниськой в особой красногвардейской дружине состояли и его бывшие друзья, рыбалившие когда-то в одной ватаге — степенный Яков Малахов, Максим Чеборцов, злобный и мрачный Сазон Голубов и тихий, молчаливый Лука Крыльщиков.

Как и в былые дни выездов на рыбную ловлю, сошлись жизненные тропы этих людей.

Вот уже десять дней носились ватажники по степным ярам и балкам, по придонским займищам и опустелым хуторам, ночуя под чужими крышами, греясь у чужих очагов.