Два года не был Васька дома, и за это время фронтовая жизнь наложила на лицо его жестокий след: оно потемнело, покрылось ранними морщинами, как степной камень под ветрами и непогодью.

Аниська и Васька встретились на улице и долго сочувственно разглядывали друг друга. Васька не обнаружил большой радости при виде старого приятеля. Глаза его остались усталыми и равнодушными.

— Что, небось, обломало на фронте-то? — добродушно усмехаясь, спросил Анисим.

— Как видишь… — нехотя ответил Васька, зябко запахиваясь в потертую шинель.

— Чего делать будешь теперь?

— Воевать-то уж не стану и с прасолами драться. Довольно. Пускай тот воюет, кому охота.

Анисим насмешливо щурился:

— Забыл старое… За кого же ты теперь?

— Ни за кого — ни за белых, ни за красных, а сам за себя.

— Ну и дурило ты! Не образовала, видать, тебя солдатская житуха, — с досадой сказал Анисим.

Васька молчал, глядя куда-то в сторону. Анисим напомнил:

— Гляди, Василь. Жизнь на свое место поставит. Не то время, чтобы на печи отсиживаться. Отсиживаться станешь, кто-нибудь другой с печки стащит.

— А ежели я не хочу? — вдруг злобно оживился Васька и ткнул под нос товарищу согнутую на перевязи руку. — Вот это видишь?

Анисим сплюнул, пошел, не оглядываясь.

На площади собирался митинг. Много жителей еще не вернулось из отступления, и толпа, облепившая крыльцо хуторского правления, была не особенно густой. Больше всего было красногвардейцев из отряда Сиверса. Среди серых, вымоченных дождями шинелей и полушубков пестрели платки женщин.

На крыльце стоял сам командир большевистских войск — Сиверс. Он был в серой смушковой папахе, в кожаном, перепоясанном желтыми ремнями пальто, с деревянной кобурой маузера на поясе. Ветер играл его светлыми, спадающими на лоб ребячьими вихрами. На впалых щеках цвел розовый нежный румянец.

Рядом с Сиверсом, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, сняв шапку, почтительно стоял председатель гражданского комитета Парменков. Из-за его спины робко высматривали члены комитета — старик Леденцов и другие. Самого главного, Гриши Леденцова, прасольского компаньона, не было на крыльце. Он уехал из хутора неизвестно куда.

Широкое, одутловатое лицо Парменкова выражало испуг и подобострастие, как будто стоял он перед новым, грозным хозяином и еще не знал, чем угодить ему, боялся, что тот потребует у комитета строгого отчета.

Малахов сжимал локоть Анисима, щуря умные, с веселой хитрецой глаза, бормотал на ухо:

— Гляди-ка, эта шатия, комитетчики, как поджали хвосты. Теперь мы за них возьмемся!

Студеный ветерок разносил по площади обрывки медленной, с латвийским акцентом речи.

— Товарищи казаки! Генерал Каледин обманывал вас! (Ветер отнес несколько слов, заглушил). Солдаты, рабочий класс и беднейшее крестьянство идут с нами. Среди вас уже есть люди, которые помогали бить калединцев. Вот они! — Сиверс протянул руку к стоявшим у крыльца партизанам. — Эти люди пойдут с нами и дальше. За землю, за мир, за советскую власть!

После Сиверса выступил его помощник Трушин, бледнолицый бородатый матрос Балтийского флота. Он говорил сиплым басом, широко расставив ноги, потрясая кулаком. Он с какой-то особенной страстью и силой выговаривал незнакомое хуторянам волнующее слово «братишки», бил себя в грудь кулаком, откалывал такие соленые словечки, что громкий смех прокатывался по рядам слушателей.

— Братишки! — сипел матрос, и цейсовский морской бинокль прыгал на его обтянутой бушлатом груди. — Контра уже смазала пятки! Мы ей штаны полатали… Всякую кадетскую бражку мы поскидаем в Черное море… Братишки! Долой капитал и всяких буржуазных пауков!

Матрос разошелся вовсю. Сиверс наклонился к нему, что-то сказал.

— Кто хочет, братишки с нами, — пишись в отряд. Скорей доконаем контру! Я кончил! — выкрикнул напоследок матрос.

— Ну, как? — дернул Малахов Анисима за рукав. — Будем вступать в отряд аль нет?

Анисим, возбужденный речью матроса, молчал. Еще сегодня утром он думал передохнуть дома — и вдруг…

— Решайся, хлопче, — настаивал Малахов. — Я поступаю.

— А ты как думал? Я разве отстану? — сказал Анисим.

Стуча костылем о землю, Панфил Шкоркин выкрикнул:

— Вот молодчина моряк! А? Ребята, зараз же поступаю в отряд. Куда вы, туда и я, братцы…

Отговаривая его, Малахов добродушно шутил:

— Там одноногих не принимают, Шкорка. Твое дело теперь на печи лежать да бока греть.

— Да будь оно проклято, чтоб я сейчас на печи лежал! — негодовал Панфил. — Что ж я, ребята, под бабий бок полезу? Бартыжать по кутам не с кем, чего же я буду делать, люди добрые? Мотню сушить? Так я, кажись, не маленький и не… — и Панфил отпустил такую забористую шутку, что толпа грохнула раскатистым хохотом.

Оживленно разговаривая, ватажники повалили с митинга прямо в штаб Сиверса.

Ночью грозно, предостерегающе шумело море.

У береговых отмелем высились ледяные валы — «натёры»; это на них, нагромождая осколки взломанного льда, со свистом и шумом наскакивал визовый ветер.

По старой рыбацкой привычке следить за переменой погоды Анисим вышел во двор. Ветер еще не успел разыграться со всей силой. Он шел полосой, охватывая займище. Анисим посмотрел на небо. Низкие и темные, с пепельными краями тучи, гонимые подоблачным воздушным течением, наперекор ветру, двигались с верховьев. Срывался мелкий колючий снег.

«Конец оттепели, — подумал Анисим. — Скоро оборвется низовочка. Добре напирает сверху. На завтра ударит мороз».

Он присел на завалинку, закурил. В голове кружились обрывки пережитого за день: встреча советских войск, митинг, речь Сиверса, выборы ревкома…

Как все быстро изменилось! Еще два дня назад в гирлах стоял охранный кордон, оберегавший установленные атаманской властью и прасолами границы заповедных вод, — теперь на его месте груды пепла, и только ветер посвистывает над застывшим пожарищем. Еще вчера в хуторском правлении рядом с прасольским гражданским комитетом властвовал атаман, а теперь он сидит в той же кордегардии, в которую запирал своих непокорных станичников. А в прасольском доме — ревком, и председателем в нем Павел Чекусов, а его помощником — он, Анисим Карнаухов…

Анисим вспомнил дни мержановского мятежа, дни тревог и сомнений, поражений и побед, — все это ему казалось далеким.

«Слабые мы были тогда, безоружные — вот и сломали нас, — думал он. — Теперь у нас — сила. Отгоним подальше этих гадов. Вернусь с войны, заберу из города Липу и заживу как следует быть».

И Анисим стал рисовать себе будущую мирную жизнь без атаманов, полицейских и прасольской неволи. Он так размечтался, что забыл обо всем, потерял ощущение времени, ходил по двору, прислушиваясь к шуму камыша в займище, испытывая возбуждение при мысли о том как пойдет вместе с товарищами в новый решительный бой.

Так и не пришлось Федоре Карнауховой порадоваться долгожданному возвращению сына. Анисим успел только прибить в сенях новые дверные петли, починить порог да набросать на прогнившую крышу хаты с десяток камышовых снопов.

Через два дня после занятия хутора большевиками, он и его друзья вошли в пополнение заново сформированной особой дружины, а на рассвете третьего дня Федора провожала сына в новый дальний путь.

Молча она поцеловала его в чубатую голову, перекрестила, деловито поправила на плече котомку с харчами и выпроводила за калитку.

Морозило. Падал легкий, словно чистый гусиный пух, снежок. Над туманной далью донских гирл ярко горела рдяная полоска зажженного солнцем неба.

В то же утро ушли вместе с красными войсками и остальные ватажники: Максим Чеборцов, Сазон Голубов, Василий Байдин, Яков Малахов. Павел Чекусов остался в хуторе во главе хуторского ревкома. Хотел было примкнуть к дружине и Панфил Шкоркин, но командир строго осмотрел его уродливо согнутую в коленке ногу, велел тотчас же убираться домой. Нельзя было обременять отряд людьми, хотя бы и ловко ходившими на костылях.