Аниська слушал… Панфил Шкоркин, опершись на костыль, казалось, задремал. Постаревшее лицо его, обросшее редкой седеющей бороденкой, с растрепанными усиками над полуоткрытым ртом, выражало беспомощную усталость. Угрюмый Чекусов сидел сгорбись, и только глаза его горели с каждым словом статьи жарче и злее. Долговязый Пантелей Кобец тупо смотрел в пол, а один из городских гостей, краснощекий увалень, с головой, подстриженной «под ежика», покрякивал от удовольствия при каждой фразе воззвания.

Закончив чтение, Иван Игнатьевич аккуратно свернул невзрачную на вид газету.

Аниська беспокойно задвигался на табуретке, спросил:

— Это кто же такую газету пропечатал, а?

— Статью писал товарищ Ленин, Владимир Ильич, — с гордостью пояснил Иван Игнатьевич.

Аниська обрадованно подумал: «Вот и здесь Ленин. Он всюду и не забыл о нас…»

И Аниська вспомнил тоненькие брошюрки, которые он читал тайком в иркутской тюрьме.

Ночью, лежа рядом с Панфилом, Аниська шептал ему на ухо:

— Ну, Панфил Степаныч, слыхал, что Ленин советует людям? Только невдомек мне, где те концы, за какие хвататься нашему брату. Концов-то этих, оказывается, много. Хватишься, да не за тот, и пошло все прахом.

Панфил с трудом открывал сонные глаза, бормотал:

— Вот за Ленина и надо крепче держаться. И поступать так, как он велит.

В соседней комнате храпели люди, неровно тикал будильник. Тяжелый запах вареного клея наполнял комнату. На полу шуршали тараканы…

Аниська не мог заснуть, вышел во двор.

Предутренняя свежесть майской ночи пахнула в лицо. Начинало светать. Такой же крепкий и густой, как где-нибудь в глуши над Доном, аромат акаций струился по узким переулкам. Вдалеке, по скату бугра, блестели рассыпанные в беспорядке огни города. С вокзала доносились короткие свистки паровозов.

Аниську охватило желание поскорее выбраться из города. Он вошел в дом, разбудил товарищей. Иван Игнатьевич проводил гостей до калитки, вручил Аниське тугой увесистый сверток.

— Это — гостинец рыбакам, — он похлопал Аниську по плечу. — Только атаманам не показывай.

Аниська догадливо кивнул.

Возвратившись в Рогожкино, он в тот же вечер разметал часть листовок по хутору.

Недели две Аниська с товарищами жил на море, изредка прибиваясь к приморским хуторам, прячась от охраны у знакомых крутиев.

Большую часть рыбы, пойманной в законной полосе, а иногда и в заповеднике, Аниська сбывал в город по дешевой цене, как договорился с рабочими комитетами.

Дешевая продажа рыбы встревожила прасолов. И хотя ватаги Анисима больше промышляли в законной полосе, атаманы и прасолы вновь завопили о расхищении рыбных богатств Дона, о необходимости усилить охрану из казаков и не допускать иногородних к летней путине в старой, немежеванной зоне.

Тем временем ватаги Анисима и Пантелея Кобца все настойчивее притягивали к себе людей. Многие примыкали к ним со своими дубами и снастями. Носились слухи, что ватага Аниськи хорошо вооружена, что в нее принималось много беглецов с фронта — казаков и иногородних. А главное, что влекло рыбаков к Анисиму, это его честность, бескорыстие, защита неимущих рыбаков перед прасолами и полная свобода от прасольской кабалы.

В начале мая кончил заседать в Новочеркасске первый областной казачий съезд.

Еще не разъехались по станицам и хуторам делегаты, а казаки уже заговорили, что вопрос о рыболовных богатствах Донской области решен только в пользу казаков.

На этой почве разгорелись между иногородними и казаками новые распри, вчерашние друзья становились непримиримыми врагами. Ватага Анисима после этого приобрела новых союзников, приток в нее новых людей увеличился.

Однажды вечером, вернувшись с ловли, Аниська, по обыкновению, пошел к Красильникову.

От усталости он еле передвигал ноги, одежда его напиталась запахами рыбы, смолы и моря. Отворив калитку, он встретился с Липой.

Лицо ее было закутано до самых глаз платком, губы дрожали. Она обхватила Аниську за плечи, силясь что-то сказать, и долго не могла заговорить.

— Заждалась я тебя. Я сейчас от Коротьковых, — зашептала она, переводя дыхание. — Там станичный атаман, Емелька Шарапов, начальник рыбных ловель и тот вражина, отца Петра сын — офицер…

Аниська слушал внимательно, спокойно.

— Коротьков первый сказал про тебя, что ты тут, в Рогоженском, — продолжала Липа. — А начальник рыбных ловель и офицер как начали ругаться. Автономов как заорет на всю горницу, что надо заарестовать тебя и всю твою ватагу. Анися, милый, надо тебе уходить.

— Да, пока не пришло время и не собраны все силы, надо уходить, — согласился Анисим. — Пойдем и ты со мной, Липа, — обняв женщину, стал он упрашивать. — Бросай Сидельниковых с ихним богатством. Не нужны они тебе. Разве мы не сумеем прожить и без них? Сумеем, сейчас сядем в дуб, и я отвезу тебя куда-нибудь, где никогда не найдут тебя. В Кагальник, в Ахтари, в Таганрог… Хочешь, а?

— Постой, — перебила Аниську Липа, — я еще не все сказала тебе…

Прислонясь к вишневому дереву, Липа сообщила ослабевшим голосом:

— Муж мой… воротился нынче, с фронта…

Аниська старательно потер ладонью лоб, глаза. Помолчал.

— Ну и что же? — подавив волнение, сказал он. — Разве он нужен тебе? Бросай его.

Липа закрыла ладонями лицо, опустила голову. Аниська нетерпеливо повторил:

— Идем, что ль! Решайся…

Липа подалась к нему всем телом, произнесла чуть слышно:

— Я согласна. Без тебя мне не будет жизни.

— Я подъеду дубом к вашей леваде. Помнишь, где мы в последний раз сидели? Ты выйдешь?

— Ладно. Я только захвачу во что одеться. Сейчас Максима дома нету.

Поцеловав Аниську, она почти беззвучно выскользнула из сада на улицу.

Аниська с минуту стоял, прислушиваясь к шагам на улице. Теплая сырость плыла между грузных от пышной листвы деревьев. Холодные капельки росы срывались с листьев, падали на разгоряченное лицо. Где-то в глубине сада рассыпал буйные раскатистые трели соловей.

За оградой послышались голоса. Аниська подождал, пока пройдут люди, перескочил через ограду и прямо через сады и огороды побежал к Дону.

Ватага еще была на берегу. На двух дубах поспешно отчалили от хутора. Аниська на «Смелом» подплыл к условленному месту. Липа стояла на берегу с небольшим узелком. Аниська на руках снес ее в дуб.

На рассвете Аниська и Липа были уже в Мержановском, на Приморье, у Федора Приймы.

Откупленный Григорием Леденцовым у начальника рыбных ловель трехверстный морской участок у самого устья Дона был причислен к общей заповедной зоне. Эта полоса считалась самой ходовой в пору весеннего краснолесья и кормила ряд приморских хуторов. Теперь ее охранял кордон. Ватаги Полякина и Леденцова хозяйничали на ней.

Широкое пространство, как бы служившее воротами для прохода красной рыбы из Таганрогского залива в Дон, было по существу отнято у кагальницких, мержановских, чулекских рыбаков. Весть об этом быстро разнеслась по хутору, по тоням и промыслам, по рыбачьим становищам.

Сначала ватага Полякила и его компания рыбалили на новом участке только ночью. Заставы кордонников добросовестно охраняли их от вмешательства других ватаг. Но потом прасолы осмелели, и острогрудые дубы и байды днем, на виду у всех, кружили у устья Дона, пробираясь до самого гирла Каланчи.

Рыба шла мощными косяками, наталкиваясь на выставленные сети. Перетяги с крючьями падали на дно моря под тяжестью осетров и севрюг. Рыбаки не успевали выбирать «посуду». Многие ходили с перешибленными руками. Еще живая, снимаемая с крючков севрюга одним ударом хвоста калечила неопытных рыбаков.

Тут же, на плавающей по морю шаланде образовался промысел по разделке красной рыбы. Вспарывались белые брюха пятнисто-серых, с рубчатыми спинами, севрюг. Черносизые комья икры вываливались в проволочные решета. Грязные, мокрые с ног до головы от рыбьей слизи, икорщики пробивали икру над круглыми чанами. Икра заливалась теплым пахучим рассолом, отжималась дюжими багрово-черными руками. Вязкие зернистые слитки ее превращались на глазах в ходкий, дорогой товар, радовали прасольский взор. Упругие прозрачные балыки, развешанные на перевязях, покачивались на легком ветру, сочась золотистым жиром.