Почуяв в голосе женщины новую бесстрашную силу, Иван Журкин опасливо пятился за дверь и вдруг, хлопнув ею, выбежал на улицу.

Укрывшись у казака Красильникова, Аниська стал обдумывать дальнейший план действий. Сидеть покорно, сложа руки, и ждать ареста он не мог. Нужно было на притеснения хуторских властей отвечать таким же упорным сопротивлением. Жажда борьбы, как в былое время, пробудилась в нем.

Вечером на другой день в хутор Рогожкино явился Панфил Шкоркин. В полутемной каморке красильниковского куреня, единственное окно которого выходило в залитое водой займище, друзья встретились для короткого совещания.

Устало дыша и вытирая рукавом грязной рубахи пот с липа, Панфил рассказал товарищу об обыске.

Аниська сидел на деревянных нарах, среди рыбачьей рухляди и слушал, насупившись, не перебивая, а когда Панфил кончил, заговорил:

— Я уже все обдумал, Шкорка, с этой властью у нас мира не будет. И надо ей, пока суть да дело, вставлять палки в колеса. Надо собирать неимущих рыбаков и вообще бедных людей, гуртовать их в ватаги, раздобыть оружие, чтобы не подчиняться такой сволочи, как Автономов, и жить вольно…

Панфил нервно поежился, вертя в руках костыль.

— За ружьями дело не станет. Их мы добудем, а дальше что? Опять пихрецов шлепать?

Аниська презрительно усмехнулся, вскочив с нар, прошелся, по каморке.

— Дело не в одних пихрецах, а во всех порядках и законах. Мы им напоминать будем своими выстрелами, что еще не все кончено. Пусть понимают, что запретные вешки в заповедных водах не там стоят, где нужно. Мы будем охранять свои новые вешки и свои права. Пусть нас не касаются, мы будем жить по-своему, а кто ткнется в нашу ватагу со своим указом, тому покажем пулю.

Панфил с сомнением смотрел на товарища.

— Это ты, Анисим Егорыч, широко замахнулся. Пороху хватит ли?

— Хватит. Нужно пример другим подавать. На каждом шагу людям глаза открывать. Нам сказали — свобода, вот мы и будем требовать свободы.

— А где мы возьмем дубы? — спросил Панфил. — Ведь нам не один понадобится.

— Найдем, — Аниська задумчиво помолчал. — У меня есть немного деньжат, их мне ссудил Прийма. Остальное соберем у крутиев и на торгах пару дубков подберем. А там, когда узнают рыбалки, чего мы хотим, сами к нам начнут приставать.

Аниська зашагал по каморке, продолжая с возрастающим воодушевлением:

— В нашу ватагу пойдут все старые ватажники. Пантелей Кобец — раз. Это закадычный друг Якова Малахова. Он согласится. Сазон Павлович — два, Максим Чеборцов — три. Илья Спиридонов, Ерофей Петухов, Лука Крыльщиков. Да мало ли? Обиженных у прасолов много. Я займусь берданками и дубами, а ты, Панфил Степаныч, — людьми. Согласен?

— О чем разговор! — весело согласился Панфил.

— Наделаем мы им переполоху, — потирая руки, с угрозой заговорил Аниська. — То они нас путали, теперь мы их попугаем. Организуем отряд, я поеду в город, пойду к рабочим, среди них есть эти самые люди — большевики-революционеры. Они нам помогут. И спихнем к чорту атаманскую власть по хуторам.

— Дай бог, — стукнул костылем Панфил. — Горит у меня в нутре, Анисим Егорыч, горит. Конца не вижу, до какого бережка приплывем мы, а чую — дальше никак нельзя так жить. Только боюсь — нехватит у нас силы атаманскую власть скинуть. Большое дело ты затеял, Анисим Егорыч. Не шуточное…

Панфил ушел. Стук костыля постепенно затих за окном…

Матвей Харитонович Красильников был давний соперник рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова и назло ему не гнушался ничьей помощью. Он отличался от своих собратьев, крупных сетевладельцев, тем, что не требовал от членов своих ватаг непосильных вкладов и принимал на работу самых захудалых и обездоленных.

Это был крепкий, жизнерадостный старик лет шестидесяти, с гибким, как у юноши, мускулистым телом. Обветренное румяное лицо его дышало здоровьем. Светлые глаза всегда щурились в усмешке. Зимой телячий треух, а летом выпачканный и смолу суконный картуз Матвей Харитонович сдвигал на самый затылок, и от этого круглое лицо его смотрело на всех весело и открыто.

Своим гостеприимством Красильников славился по всему Нижнедонью. Пестро раскрашенный курень его с жестяными коньками и рыбками на крыше, с резным крылечком и голубыми ставнями притягивал к себе, словно маяк, всех вышибленных из домашнего благополучия крутиев, опальных, не поладивших с атаманом казаков. Были между ними и просто странствующие люди, давно потерявшие свою родину. Красильников всем оказывал помощь.

От городских высокочиновных гостей, приезжавших в донские гирла на охоту, от странников по «волчьему билету» усвоил он уйму отрывочных, разнообразных знаний. К нему шли за советами и помощью казаки и иногородние; рыбаки ценили его как самого умного и дельного в хуторе человека. Сам станичный атаман заезжал к нему попить кофе и послушать о новостях, часто очень секретных.

Ранним утром в каморку Аниськи вошел Красильников и легонько встряхнул его, еще погруженного в сон, за плечо. Аниська вскочил, хватаясь за сапоги.

— Не пугайся, — добродушно предупредил Красильников. — Спишь ты, парень, чутко, только дело просыпаешь.

— Что случилось? — сбрасывая со лба сбившийся в кольцо чуб спросил Аниська.

— Дельце одно есть.

— Какое? Говори, Матвей Харитонович! — насторожился Аниська.

— Как у тебя дело с твоим дубом? Со «Смелым»… Так, кажись, он у тебя прозывался…

— …Заявление в суд подал через гражданский комитет на Емельку, — все еще не догадываясь, к чему клонит Красильников, — пояснил Аниська.

— Думаешь — толк будет?

Аниська нетерпеливо спросил:

— Матвей Харитонович, знаешь что о дубе — говори.

Поглаживая седую, словно отлитую из потемневшего кавказского серебра, бородку, Красильников усмехнулся:

— Твой дубок стоит сейчас возле кордона. Есаул Миронов самолично подсек Емельку Шарапа возле Каланчи.

— Не врешь, Матвей Харитонович?

— Можешь проверить. Ты, должно, Миронова не знаешь. Это тебе не полковник Шаров. С Мироновым ладить трудно. Просчитался с ним и Емелька.

Аниська стоял посредине каморки босой, бледный от волнения. Бурная радость охватила его. То, о чем вчера совещался с Панфилом, начинало осуществляться быстрее, чем он думал. Его дуб, не раз уносивший его от пуль охраны, мог теперь послужить для нового общего дела.

— Матвей Харитонович! Одолжи мне свой дубок, и я в эту же ночь вырву у Миронова дуб. Не откажи, а?

Красильников прошелся по каморке, ответил не сразу:

— Горячий ты, парень. Покуда ночь наступит, дуб обратно у Емельки будет. Выкупать надо дуб. Сейчас же выкупать…

…Чтоб дуб выкупить, надобны деньги, — сказал Аниська.

— Деньги, у Красильникова найдутся. Мне не жалко выложить, несколько сотен за такую покупку.

Аниська самолюбиво насупился.

— Я к прасолам теперь в батраки не нанимаюсь. Заметь, Матвей Харитонович, и своими руками барыши для них выгребать из запретных вод не собираюсь.

— Вишь ты какой! Слыхал я, — сам болтаешь, — в нашем деле моего-твоего нету, а сам что говоришь? — Красильников сдвинул на затылок выпачканный в смолу картуз, глумливо засмеялся.

Аниська о недоумением смотрел на него.

— Кто тебе такое говорил? Что мое, то моим и останется. И никому своего не отдам.

— Вот видишь. Только как же насчет покупки? — Красильников опять затрясся от смеха. — Чудак ты, парень. Ты скажи сразу да, а либо нет. А кто у кого в долгу останется — видно будет.

Аниська все еще недоверчиво косился на старика, потом решительно взмахнул рукой.

— Чорт с тобой, Матвей Харитонович! Давай деньги, потом рассчитаемся.

Закончив дело с выкупом, Аниська и Красильников отчаливали от кордона на «Смелом». Вместе с дубом была куплена и новая, принадлежащая Емельке Шарапову, волокуша. Аниська в важной позе лежал на ней, пушистой и пахучей сваленной на корме.

Лицо его было обвязано платком. Аниська не хотел быть узнанным охраной. Пахнувший молодым чаканом ветер дышал с моря. В нежарком воздухе, блестя крыльями, резвились крикливые бакланы. Куцые цапли стояли на отмелях на высоких тонких ногах, выслеживая в воде мелкую рыбу.