Заседатель Кумсков, живший у Леденцовых, только что пообедал и, ковыряя в редких прокуренных зубах зубочисткой из гусиного пера, развалился на старой скрипучей кушетке, Целую ночь до самой зари он играл с хуторским батюшкой в преферанс, тянул сладкое церковное вино и теперь чувствовал в голове оловянную тяжесть.

Расстегнув мундир, он жмурил маленькие грязновато-серые глаза, пытался уснуть, чтобы к ночи снова быть бодрым и идти к батюшке, у которого должно было собраться все интеллигентное хуторское общество — учитель и приехавший с германского фронта по болезни в отпуск сын священника — молодой веселый офицер.

Заседатель задремал, когда под окном зазвенел пронзительный бабий крик.

«Что за чорт?» — подумал Кумсков, вскочив. Подошел к окну и невольно отшатнулся: тесный двор Леденцовых был запружен толпой женщин. Они злобно размахивали кулаками, визгливо кричали.

Осторожно приоткрылась дверь, старая лавочница испуганно прошептала:

— Ксенофонт Ильич… там бабы, солдатки… Вас требуют…

Заседатель пристегнул дрожащими руками шашку и револьвер, вышел на крыльцо.

Горланившая толпа женщин — в ней редкими пятнами терялись шинели приехавших на поправку солдат и казаков — с силой навалилась на крыльцо. Сердитые красные лица разом обернулись к заседателю. Маринка — она была впереди всех — оглушила его тонким отчаянным криком:

— Господин заседатель! Чего же это делается, а? Докуда над нами будут измываться?

— В чем дело? — держась за кобуру, спросил Кумсков.

— Порядок надо навесть, вот в чем дело!

Бабы снова нажали на крыльцо. Затрещал точеный балясик.

Кумсков попятился. Овладев собой, он все же громко крикнул:

— Молчать! Говори ты, чего надо? — ткнул заседатель пальцем в Маринку.

Маринка, чувствовавшая храбрость, когда кричали все, вдруг оробела перед внезапной тишиной, перед упорным взглядом холодных глаз заседателя.

— Ваша благородия, разве мы… чего зря… — заговорила она, путаясь от смущения и негодования. — Мы разве виноваты, что наши мужья на фронте? Они, бедные, в окопах там сражаются, а нас тут забижают. Разве так полагается?

Маринка оглянулась, точно желая убедиться, что товарищи не покинут ее, и уже смелее добавила:

— Нынче поехала я с Лушкой Ченцовой да Федорой Карнауховой в Песчанку сетки зарубить, а он налетел, все забрал…

— Кто он? — нетерпеливо поморщился Кумсков.

— Да он, пихрец. А разве мы в запретном рыбалили? Заступись, ваша благородия! Нехай отдадут нам сетки, — застрекотали бабы, заглушая и перебивая друг друга.

Не стерпела и Федора, выступила вперед, помахала кулаком перед самым носом заседателя:

— А у меня мужа пихрецы убили за что? Сетки один раз забрали и другой — за чего? А я вдова. Никого у меня нету. Самой приходится рыбалить и тем кормиться. Чем же мне теперь жить?

Заседатель пристальным взглядом уставился на Федору. Лицо этой угрюмой женщины показалось ему знакомым.

— Как твоя фамилия, баба? — спросил он.

— Карнаухова… — еле слышно ответила та.

— Это твой сын на каторге?

— Мой, — негромко, почти одними губами, вымолвила Федора, но среди тишины ее услышали все.

— Как же ты смеешь просить?! — багровея, закричал заседатель. — Ка-ак ты смеешь? Скажи, милая, спасибо, что я сейчас не заберу тебя да не посажу. Ступай домой да не показывайся мне на глаза. Живо!

Федора попятилась в толпу.

В это время из самой гущи ее, оттуда, где стояли Панфил Шкоркин и Илья Спиридонов протиснулся высокий казак в помятой шинели, с георгиевским крестом на полосатой замусоленной ленточке.

Он остановился у самого крылечного карниза, быстрым жестом поправил на забинтованной грязным госпитальным бинтом голове фуражку.

Взгляд казака был быстр и гневен, на плоских, обтянутых смуглой кожей скулах проступал желчный, с коричневым отливом, румянец.

Сиплый, протравленный фронтовой стужей голос ударил по минутному безмолвию:

— Куда ты ее гонишь, гад? Через почему она не должна просить? Кто загнал в Сибирь ее сына, как не такие гады, как ты? А теперь последнее у нее отобрали — и ей помалкивать? По какому праву? Кажи, тыловой кнурь!

Казак рванулся к Кумскову, схватил его за ногу, пытаясь стащить с крыльца.

Заседатель дергал за крышку кобуры. Дрожащие пальцы не слушались, никак не могли отстегнуть ее.

Казак, подавшись вперед, распахнул шинель. Между засаленных отворотов расстегнутой гимнастерки темнела волосатая, словно обугленная, грудь. Ударяя в грудь кулаком, казак захрипел:

— Стреляй, гад! Расстреливай неповинный народ! Арестовывай, ну? Кровопивец!

— Тикайте, он стрелять будет! — взвизгнула Лушка и нырнула под крыльцо.

Прижимаясь к стене, Кумсков поднял револьвер, выстрелил вверх несколько раз.

Толпа на мгновенье отхлынула, потом надвинулась на крыльцо с новой силой. Затрещал хрупкий частокол. Кто-то швырнул в заседателя камнем, зазвенели в окне выбитые стекла.

Бабы швыряли на крыльцо заледенелые комья снега, сваленные в углу двора кирпичи.

Расстреляв все патроны, Кумсков вскочил в дом. Полбу катился холодный пот, ноги противно дрожали.

Шум во дворе возрастал. Глухие удары посыпались в двери магазина.

Старый Леденцов снял со стены заржавленное шомпольное ружье, встал у двери.

— В случае чего — палить буду.

Кумсков метался по комнате, хватаясь за голову.

— Безобразие! Бесчиние! До чего довели! Этот начальник рыболовной охраны в печенках у меня сидит.

А во дворе совершалось что-то, еще не виданное в хуторе. Затертые толпой полицейские — их было только трое — беспомощно махали шашками.

— Не расходи-ись! — вопил казак-фронтовик, сдерживая отступающих женщин. — Я им покажу фронтовое право!

— Заседателя! Тащи его сюда, гадюку!

— К а-та-ма-ну!

Толпа хлынула со двора, валом двинулась к хуторскому правлению.

Грозно и торопливо забил в церкви набат.

Возле дома Леденцовых было тихо. На снегу остались глубокие взрыхленные следы ног да кое-где ало пятнился кровью грязноватый снежок. Двери и ставни магазина были наглухо закрыты. У крыльца с обломанными перилами понуро расхаживали полицейские. У одного из них голова была обвязана бинтом.

У хуторского правления морским прибоем гудел казачий сбор. Напирая на атамана, кричали старики, смело подавала голос молодежь. Дрожала в руках атамана насека, рвался от натуги его сиповатый бас. Но не находил атаман виноватых в бабьем бунте: всплывали старые путаные рыбацкие дела, неразрешенные споры. Снова кричали иногородние об отобранных снастях, о несправедливости прасолов и охраны, об искалеченных товарищах. Наступали друг на друга с кулаками. До самых сумерок длился сбор.

А в сумерках прискакал на взмыленных конях высланный из станицы наряд вооруженных винтовками полицейских.

В ту ночь никто не заснул в хуторе. Не спали бабы, растерявшие на леденцовском дворе платки. Не спал прасол Осип Васильевич. Ворочаясь в постели, прислушивался, как особенно тревожно и часто гремит на промыслах сторожевая колотушка.

Не спал и главный виновник бунта, Панфил Шкоркин, всю ночь ждал — придут полицейские и снова погонят в тюрьму.

Казак-фронтовик Павел Чекусов, первый поднявший рыбацких жен на бунт, несколько долгих, томительных часов просидел в сарае, зарывшись в сено, а к полуночи тихонько пробрался в хату, простился с семьей. Прихватив свой фронтовой мешок, — в него положила плачущая жена зачерствелые лепешки, — выбрался левадами за хутор.

Ночь была темной, только смутно серел под ногами снег. Тревожно лаяли по дворам собаки. Займищами, обходя дороги, направился Чекусов на заброшенный в камыш хутор Обуховку. Там спрятался у родственника-казака, а потом дни и ночи проводил в камыше, греясь около костров, и только изредка в глухие ночные часы наведывался в хутор повидать ребятишек и жену.

Так стал фронтовик, георгиевский кавалер Чекусов дезертиром.