Не рыбачье становище, а табор кочевников!

У кошей — азартное торжище. Наехавшие из города торговцы пивом, табаком, сластями наперебой предлагают свой товар. В толпе шныряют сбитенщики, угощая озябших людей сбитнем, сдобными кренделями.

От главного коша быстро прошагали хуторские атаманы во главе со старшиной «скачков» Козьмой Петровичем Коротьковым.

Круглое лицо рогожкинского прасола в пушистой раме спущенного треуха раскраснелось от мороза. Маленькие глазки весело скользили по застывшей в напряженном ожидании толпе. Козьма Петрович шагал осанисто, как главнокомандующий. За ним, выставив из лисьего воротника необъятной купеческой шубы поседелую от инея бороду, важно и тяжело ступал Осип Васильевич Полякин. Дойдя до берега, Коротьков остановился, самодовольно жмурясь.

— Господи, помилуй! Сколько миру-то, а? Осип Васильевич… И все на нее, на матушку-рыбу… Как, по-твоему, пойдет дело?

Осип Васильевич втянул носом воздух, глянул вниз по Дону.

— Пойдет, — уверенно ответил он.

Коротьков грузно влез на сколоченную из досок шаткую вышку, сняв треух, перекрестился на восток. Вскинув голову, неуклюже махнул треухом. Стоявшие внизу пихрецы дали нестройный залп. На шест вышки с ревом взвился трехцветный флаг.

Козьма Петрович сошел с вышки, все еще не надевая треуха. Его чуть не сбили с ног: толпа закружила его, понесла.

«Господи, помилуй», — шептал Коротьков и улыбался торжественно и радостно.

Земля дрожала от сотен обутых в кованые сапоги ног, от тяжелой лошадиной рыси.

Ватаги обрушились на Дон лавой, спеша наперегонки, каждая к своей номерной проруби. Сани подлетали к полыньям, словно орудия, готовые к стрельбе. Мигом выпрастывались сети, забрасывались в парующие темные провалы во льду.

Воздух накалялся от диких, как на пожаре, выкриков.

— Тяни-н!

— Подтягивай!

— Запускай прогон![30]

— Отступись. Чего рот разинул?!

— Да бей его, нехай не лезет.

Вдоль прорубей стоили с баграми люди. Лица их были злы, неузнаваемы. Казалось, рыбаки каждую минуту готовы кинуться друг на друга, как изголодавшиеся волки. У выгребных ополоней уже черпали из перегруженных сетей рыбу…

Как мухи над сладким блюдом, кружились у тонь перекупщики.

Они щеголяли красноречием, звонили прасольским серебром, били себя в грудь, закатывая глаза. Они кричали такими плачущими, искренними голосами, так яростно божились, что невольно думалось: не хочет ли и в самом деле человек снять с себя последнюю рубаху, чтобы сделать добро для развесившего уши, обескураженного рыбака. Какие уж тут барыши, боже мой!

— Кочеток, держи лапу. По четвертному за пару саней!

— Выгребай без весу!

— Прогадаешь!

— Даю пятьсот за третью!

— Ставь ведро водки!

— Грабители, туды вашу! Обмишулили!

— Гляди — крайняя уже тысячную тащит.

— А нам попала местина… Эх!

В фарватерах попрежнему спокойно и чинно расхаживали пихрецы. Пышными чубами их играл ветер. Распустившимися маковками пунцовели лихо сбитые на висок фуражки.

Возле тони за номером пятым — людская колючая толпа. Здесь густо, сыростно пахнет рыбой. Стынущие на морозе вороха леща растут с каждым новым засыпом. Из проруби прямо на лед льется улов.

С нечеловеческими усилиями выгребается огромная, похожая на требуху неведомого чудовища, мотня[31]. В ней стопудовый груз. Трещит смоленая веревка, обрамляющая край сети.

Старый усатый сом рвет ячею, бодается, как бык, разметывая рыбью мелкоту. Спина его отсвечивает грязной омутной зеленью. Рыбаки встречают сома беззлобной руганью, восхищенными возгласами. У рыбного кургана, тулуп нараспашку, стоит Осип Васильевич. На бурачно-красном лице его лихорадочное возбуждение. Спокойно посасывая цыгарку, краем уха слушает прасола Емелька Шарапов. Он кажется таким маленьким и незаметным в этом людском бушующем водовороте; бессменная шапчонка, съехавшая, как всегда, набок, топорщится клочьями грязной ваты, залатанный на локтях кожушок стоит колом на его узких плечах. Глядя на Емельку, никто не поверил бы, что сумел он купить на «скачке» два добрых участка и казачьими руками гребет рыбу.

Хитро щурясь, следит он за работой ватаги.

— Емельян Константинович, без весу полсотни за тоню? Идет? — заискивающе спрашивает Полякин.

Емелька оборачивается не сразу.

— Хе… За полсотни, так и быть. Только магарыч сейчас же.

Он давится смехом. В ястребиных зрачках его — уступчивость, желание мира.

Прасол доволен, трясет руку крутийского атамана. Забыта недавняя вражда.

Емелька опрокидывает в заиндевевший рот поданный прасолом стакан, выпив, зычно крякает. По очереди подходят ватажники, пьют, наливая из прислоненной к саням баклаги.

Шумит, плещется рыба. Плесканье ее отзывается в душе Осипа Васильевича, как самая приятная музыка.

Аниська, Панфил и Васька дрожащими руками выбрасывали из саней сети. Илья, стоявший у проруби с прогоном в руке, походил на сказочного богатыря, вооруженного смертоносной дубиной. Малахов уговаривал знакомого недвиговца, старшего сотни, уступить следующую очередь. Казаки, опасливо озираясь, неохотно соглашались.

— Нам чего? — говорил худой, сгорбленный какой-то хворью, закутанный в бабий платок, казак. — Нам разве жалко? А ежели хозяин, а либо атаман заприметит.

Малахов успокаивал:

— В суматохе не заприметют. Мы мигом управимся.

Еще ночью ватага, рыбалившая под началом богатого волокушника, согласилась разделить секретную тоню крутьков пополам. Каждому хотелось получить целиком нетронутую хозяйской рукой долю, а такая доля могла быть только а вытянутом на свой риск улове.

— Ладно, следующий заход ваш. Только не зевайте, — разрешил казак в бабьем платке.

Пантелей и Игнат Кобцы приготовились сыпать. Аниську при виде огромных, белых от морозов ворохов рыбы трепала охотничья лихорадка.

«Скорей… только скорей», — думал он, стоя у первой проруби и воровато озираясь на мелькавшие вокруг незнакомые лица.

И то, что люди не стояли на одном месте, а бегали, занятые своим делом, еще больше возбуждало его.

В это время к сотне недвиговцев верхом на караковом жеребце подскакал атаман Баранов. Серебристая папаха его красиво держалась чуть ли не на самом затылке, на лоб темным комом ниспадал черный с проседью чуб.

Баранов ловко съехал на лед, остановился у первой проруби, подозрительно разглядывая Кобцов, Илью и Малахова.

— Это чья сотня? — гулко октавя, спросил он.

— Петра Ивановича Калистратова, — глухо, сквозь бабий платок, ответил согбенный казак.

Аниська поглубже насунул на глаза шапку, закрылся воротником.

— Я калистратову ватагу знаю, а это что за люди? — сказал атаман, пытаясь заглянуть Аниське в лицо.

«Теперь пропали» — мысленно решил Аниська.

Атаман резвым аллюром проехал вдоль прорубей, о чем-то строго расспрашивая.

— Ну, хлопцы, кажись, засыпались. Прячьте скорей сетки, — распорядился Малахов.

Не успели крутым оттащить к саням снасть, как Баранов уже рысил обратно. Круто осадив сытого, с заводским тавром на ляжке жеребца, в упор глянул на Аниську, потом на Кобцов.

— А-а… И крутии тута! А ну-ка, со «скачков» шагом арш!

Атаман, словно играючись, помахал плеткой. Очевидно, он был очень доволен своим конем, новым мундиром подхорунжего, своей ролью на «скачке» и не особенно рассердился, узнав Малахова и Кобцов.

— Чего же вы стоите? — уже строже спросил он.

— А чего вам — жалко, господин атаман? — опираясь на костыль, выступил Панфил. — Мы людям помогаем, и они нам за это на казан рыбы.

— На казан можно, — милостиво разрешил атаман, но вдруг узнал Аниську, нахмурился.

— А Карнаухов зачем тут? — спросил он и, обернувшись к полицейским, скомандовал: — Убрать Карнаухова со «скачков»!

Полицейский усердно толкал Аниську в спину.

Аниська втиснулся в толпу, скривил губы, дрожа от бессильной ярости.