Придвинув настольную лампу ближе, налегая грудью на стол, Максим читал дальше: «Вчера я встретилась с Бражинским. Он был отвратителен. Я поняла и ужаснулась, кем бы ты мог стать, если бы не отошел от него, от его друзей. И еще хорошо, что ты не вернулся в Москву, Максим. Ведь какое бы расстояние ни легло между нами, оно будет сокращаться с каждым днем, если ты будешь побеждать в себе то, что делало наши отношения неуверенными, преходящими, если не сказать больше — пошловатыми. Ты настаивал, чтобы мы поскорее поженились… Но, дорогой Макс, к этому мы еще не были готовы в то время. И хорошо, что мама настояла тогда подождать со свадьбой, хотя сознаюсь — мне было тоже трудно. Теперь я с радостью жду того часа, когда снова назову тебя своим женихом. Галя пишет о тебе много хорошего…»

Закончив, Максим начал читать снова. Был уже второй час ночи, когда он стал писать ответ…

В одно из воскресений, будучи свободным от работы, Максим шагал по песчаному гребню намывной плотины, помахивая ивовой хворостинкой.

Над степью, над размахнувшейся во все стороны панорамой строительства прозрачно светился золотисто-бледный день. Пыль от сотен землеройных машин улеглась; чистое небо голубело, как в апреле, дали словно приблизились, стали четко видны до самого горизонта. Многие самые отдаленные сооружения и машины выступали резче, и от этого еще шире и величественнее раскрывалась вокруг картина стройки.

Близость осени чувствовалась во всем. Солнце светило не так горячо, ночи становились холоднее. Зябкий ветер дул из степи, срывал из-под ног песок, скучно посвистывал в тянувшихся вдоль плотины проводах.

Максим изредка останавливался, оглядывая с высоты плотины деревянный город строителей и маячившие вдали эстакады бетонного завода, а с другой стороны — изрытую, расчищенную речную пойму, которую должны были вскоре залить волны нового моря. Многое изменилось в облике стройки. Заметно поднялись над степью башни двух шлюзов, громадная плотина выровнялась, сторона ее, обращенная к будущему водохранилищу, целиком была выложена железобетонными плитами. Еще выше поднялась и стала походить на громадную губную гармошку водосливная плотина с башнями гидроэлектростанции… На плотине, постройка которой уже близилась к завершению, все еще стояли в ряд четырехногие портальные краны, словно добродушные великаны, с любопытством взирающие с высоты на снующих внизу людей.

С каждым днем сложный мир стройки раскрывался перед Максимом полнее.

Давно прошла пора, когда он чувствовал себя в Ковыльной беспомощной песчинкой, которую нес неведомо куда своевластный ветер. Он еще не забыл тех дней, когда рылся в грязном котловане, воображал себя несправедливо затиснутым в него.

Со времени того тяжелого и вместе с тем укрепившего его волю пня, когда пришлось бороться с паводком и, преодолевая растерянность и страх, заслонить телом опасный размыв, в душе его как бы приоткрылось что-то, и в образовавшуюся пока еще узкую щель проник маленький луч и стал рассеивать скопившуюся там муть.

Шагая по плотине, Максим вспоминал о своих переживаниях в те дни и ему казалось — он не все еще преодолел в самом себе, что главное ждет его впереди. Но он уже шел к какому-то финишу, и сознание этого давало ему новые силы, проясняло смысл его пребывания на стройке.

Особенно приятно было вспомнить, как на другой день после устранения аварии к нему подошел Емельян Дробот и, весело щурясь из-за заломленного кверху козырька кепки, протягивая руку, сказал: «Товарищ помпрораба, не обижайтесь на то, что скажу вам. Думал я, грешным делом, завалите вы свой сектор, не сумеете оборонить его от сплывов. Думал, придется начинать чуть ли не сначала. Когда мне сказали, что там у вас творится, я в первую очередь наклал чертей Федотычу, а потом и вам. Так и порешил: посажу вас в ковш и высажу при всех из котлована с позором. Ей-богу! Такая у меня злость на вас кипела. А потом что вышло? Совсем наоборот. Знаете, товарищ Страхов, техника — великое дело, но если к технике прибавить еще сообразительность и волю человека, тогда не страшны никакие наскоки стихии. Молодцы вы со своим дружком. Спасибо вам от меня и от всего моего экипажа».

И Дробот крепко сжал руку Максима. «Значит, дружба? — добавил он с ясной и широкой улыбкой. — А дружбу спрыснуть надо. Так у нас водится. Пошли».

Но Максим был взволнован похвалой экскаваторщика и не сразу решился принять его приглашение. Видя его замешательство, Дробот улыбнулся и сказал: «Ладно. В другой раз!» — и, уходя, прощально помахал рукой.

Максим вспомнил, как он и Саша Черемшанов встретились потом с Дроботом и пошли вместе в поселковый ресторан, по вечерам очень шумный, прокопченный табачным дымом, пропитанный острым шашлычным и винным запахом. Фантазирующий по всякому поводу Черемшанов сразу же окрестил ресторан таверной. Здесь к концу дня, собирались самые различные люди стройки — лихие шоферы могучих самосвалов МАЗов и ЯЗов, молчаливые экскаваторщики, веселые крановщики, скромные инженеры с женами и всякий командировочный люд, с утра до вечера сновавший по улицам городка строителей.

Дробот наметанным глазом опытного посетителя ресторана быстро отыскал в углу столик.

— Пошли, хлопцы. Вон там и ляжем на грунт с отрицательной скоростью. — Он заразительно засмеялся, сверкнув зубами, кивнул на буфетную стойку: — Тут вон и московские верхолазы есть. Вон тот маленький, с длинными руками, «Столичной» греется. Попробуйте-ка продержаться шесть часов на верху башни в ненастье — невольно забежишь сюда вместо кино или клуба.

Дробот оказался общительным, веселым парнем, хотя и не без того, чтобы поважничать. Держался он с молодыми инженерами чуть покровительственно, но просто, без подчеркивания своей производственной славы. Максим и Саша были от него в восторге.

Емельян Дробот заказал не в меру обильный обед, и смешливые официантки уставили стол всякой снедью и бутылками.

Рассказывали, что у Дробота не было ни родных, ни семьи, ни детей, что отца, мать и троих братьев он потерял во время войны да так с того времени и метался с одной стройки на другую перелетным соколом. Но слухи эти были недостоверные, так как сам Дробот никогда ничего о своей жизни не говорил.

Он сидел за столиком, свежевыбритый, румяный, крепкий, как невысокий дубок-степняк, ел с завидным аппетитом, пил водку помногу и не пьянел.

— Угощайтесь, хлопцы, — радушно потчевал он молодых инженеров. — Тому, кто хорошо работает, нельзя не выпить с друзьями по какому-нибудь случаю. А случай-то у нас важный. Но вы особенно не увлекайтесь, — по-дружески посоветовал Дробот, посмеиваясь. — Чтоб не каждый день. Пей, а дело разумей. Точно говорю.

Как-то сам собой завязался разговор о работе. Максим увлекся им, и все, о чем говорили Дробот и он сам, о чем с шуточками и смешками рассказывал Саша, впервые показалась ему захватывающе интересным. Он заметил, что о своем участке, о своих людях и о самом себе говорит с необычным увлечением.

Дробот хитренько и понимающе поглядывал на Максима и Сашу, поддакивал или изредка вставлял веское суждение. Максим говорил теперь о шлюзе, словно о чем-то новом и важном в своей жизни. Ему было весело, как никогда. Он гордился, что сидит в ресторане с Дроботом, чокается с ним, разговаривает как с равным.

— Одно могу сказать, хлопцы, — наставлял Дробот. — Ежели вы приехали сюда просто так, без всякого соображения, то ничего из вас путного не выйдет. Точно говорю. В вашем деле должен быть дальний прицел, ясно? Зачем, что и почему — вы должны знать до тонкости. Я уже третью стройку отмахиваю и сперва за длинными рублями гонялся или просто думал: отработаю как-нибудь — и в сторону! Ан нет! Так не годится! Вот когда вынешь из земного шарика миллион кубометров грунта да увидишь, как на этом месте образуются польза и красота и как поблагодарят тебя люди да правительство, тут, честное слово, обо всем и о длинных рублях забудешь. Ведь радость наша строительная — в делах рук наших, точно говорю. А они делают громадное дело, такое, что останется не только вашим детям и внукам, а и правнукам. Ну-кася выпьем, хлопчики, за это самое, чтобы правнуки наши не журились…