— Она плакала, — собравшись с духом, выпалила Галя.

— Плакала?! — эхом откликнулся Максим. На лице его появилась растерянная недоверчивая улыбка. Бывает и так, что слезы любимой доставляют утешение. — Как же она плакала? — Лицо Максима стало совсем глупым.

— Да так… Очень обыкновенно. Как плачут девушки, когда они обманываются в ком-нибудь, — умышленно грустно ответила Галя.

Максим собрал все свое самообладание и притворился непонимающим.

— А в чем же… в ком она обманулась?

— Ты еще спрашиваешь! — негодующе вскричала Галя. — Она думала, ты — порядочный парень, а ты оказался не лучше таких типов, как Бражинский.

— Она тебе об этом сказала?

Максим остановился.

— А как ты думаешь? — Галя, казалось, готова была по-кошачьи вцепиться в него. — Лидия мне все рассказала. И об этой… твоей артистке, и о том, как вы с Бражинским и еще с кем-то устраивали всякие глупости у нее на квартире, и обо всех ваших безобразиях… Ты думаешь, для такой девушки, как Лида, узнать об этом — пустяк? И когда узнать? Когда готовишься к такому событию в жизни, как замужество!

Максим слушал с выражением вины на угрюмом лице.

— И как это все просто у вас получается, — возмущенно продолжала Галя. — Плюете на чистые чувства, топчете их грязными сапогами, а потом еще требуете к себе доверия. Ведь ты одного мизинца Лидии не стоишь! Ты заслужить ее доверие должен, заработать, понял? Погоди, не перебивай, дай мне кончить, — заметив нетерпеливую попытку Максима оправдаться, прикрикнула Галя и замахала руками. — Вот что, дружок… — Если ты таким и останешься, тебе будет трудно не только с Лидией. Очень нехорошо будет и в работе и в личных делах. И ни о какой Лидиной и нашей дружбе не может быть и речи. Неужели ты не знаешь, как много для настоящей любви и дружбы нужно? Ведь любовь — это не только брать от любимого все хорошее, все, что ты любишь, но и самому платить тем же тому, кого любишь или с кем дружишь. Ты об этом думал?

Максим молчал, пристыженный, обескураженный. Галя разбередила в нем новые чувства, еще большее недовольство собой — требовала, чтобы он стал лучше, сбросил с себя старый груз.

— Лидия заслуживает того, чтобы отдавать ей самое большое и лучшее, что может быть в человеке, — продолжала Галя. — А если этого большого в тебе нет, забудь о ней. Я хорошо знаю Лиду, и мне обидно за неё, за то, что ты подошел к ней с нечистым сердцем… Максик, миленький, — голос Гали стал умильно-просящим, — мы все хотим, чтобы ты накопил в душе это хорошее. Как хочется, чтобы у всех было это хорошее. Иначе — зачем же мы сюда приехали. Только ли работать и получать зарплату? Ты оглянись, какое дело предстоит нам. Не отделяйся от нас. Ты понимаешь, зачем это нужно? Эх, Макс, как бы хотелось мне похвалить тебя за многое, когда я буду, писать Лидии. Может быть, она этого и ждет от тебя! — с искренней горячностью воскликнула Галя.

Максим смотрел на тонущую в желтоватой мгле плотину, кусал губы. Но вот он обернулся, остановил на Гале печальные глаза, проговорил:

— Ладно. Спасибо, Галя. Я понял, о чем ты говоришь.

На следующее утро: Максим, Славик и Саша поехали на шлюз, километров за шесть от поселка. Галя ушла на работу на гидрометеорологический пост.

Максим был молчалив, хотя и менее угрюм, чем вчера. Он по-прежнему мало разговаривал с Сашей Черемшановым, коротко отвечал на его вопросы. А Саша, как всегда, был весел и много фантазировал. В разрытых степных холмах он видел какие-то золотоносные копи, в землесосных снарядах, выкачивающих со дна реки песок с водой и посылающих эту смесь, пульпу, по трубам чуть ли не за три километра на намываемую плотину, — чудовищные машины времени, уносящие на тысячи лет вперед, в будущее.

После вчерашнего разговора с Галей думы Максима о Лидии вновь достигли прежнего накала. Весть о том, что Лидия не порвала с ним окончательно и тяжело переживает разрыв, не давала ему покоя. Вторую половину дня и вечер он пробродил по поселку, раздумывая над словами Гали. Вернувшись в общежитие в сумерки, когда по поселку и по всему строительству зажглись тысячи огней, Максим тотчас же принялся писать письмо Лидии. Его сосед по комнате попробовал было вновь начать свои наставления, но, видя, что Максим не слушает, безнадежно покачал головой, улегся на койку и вскоре захрапел.

Максим старался излить в письме всю душу. Слова безудержно ложились из-под пера:

«Я многое понял, дорогая Лида, только здесь, когда очутился далеко от тебя. Я тоскую и сознаю, что был не прав и не ценил твоей дружбы… Да, дружбы, потому, что и дружба твоя нужна мне, как и любовь. Бражинский, конечно, вытащил старое. Да, я был сквернячим. Ты права в своем негодовании. Я скрыл от тебя эту скверность… Но поверь — это было в прошлом. За него я уже понес наказание. А теперь я никогда ни в нем не солгу тебе… Я буду свято оберегать все, что тебе дорого…»

Стрелка часов давно передвинулась за полночь. Максим чувствовал себя как во хмелю, и когда вдохновение […] перед ним лежало много мелко исписанных, вырванных из общей тетради листков. Максим подошел к окну, распахнул створки рамы. Из глубины ночи на него повеяло свежестью близкой степи, речной прохладой, влажными пойменными травами. Где-то на шоссе урчали грузовики — они и ночью подвозили к стройке материалы.

Лидия… Москва… Нескучный сад — когда это было? Как не похоже все прошлое на то, что видел он вокруг себя теперь!

Максим лег в постель, но долго не мог уснуть, глядя широко открытыми глазами на сверкающие за окном огни, прислушиваясь к отрывистым паровозным свисткам на станции и еще каким-то неясным звукам, похожим на отдаленный гул морского прибоя.

«Галка сказала: надо заработать любовь Лидии… Правильные слова, — думал Максим. — Действительно, кем я был для нее? Никем… Только франтом, как окрестил меня Михаил Платонович. Сидел на папенькиной шее да развлекался… А еще жениться хотел…»

Утром, перед тем как уезжать на шлюз, Максим перечитал письмо. Оно показалось ему выспренним и многословным, но он не хотел ничего изменять, запечатал, сбегал на почту, опустил в почтовый ящик…

Как только Максим сошел с автобуса и увидел впереди горы вскопанной земли и ползающие по ним землеройные машины, он тотчас же почувствовал, что на него надвигается что-то огромное, могучее, перед чем все глубоко личное отступает назад, сторонится, как одинокий пешеход перед напористо идущей навстречу многолюдной и шумной толпой. Этой толпой были те впечатления и все то новое, что представало перед его глазами.

В первую минуту, очутившись среди громыхающих гусеницами бульдозеров, ревущих скреперов и самосвалов с железными громадными кузовами, Максим ощутил растерянность. Ведь никогда еще не видел он такого скопления работающих машин, такого всеобъемлющего, величественного труда. Здесь ничто не стояло на месте — все двигалось и работало, и даже воздух казался раскаленным не от солнца, а от этого неустанного движения. Представлялось: земля вздрагивает под ногами, а небо, затянутое тяжелой пеленой глинистой пыли, гудит и звенит, как громадная железная крыша под внезапно обрушившимся градом. И впервые Максим вспомнил рассказ случайного попутчика, молодого инженера-машиностроителя, с которым чуть не поссорился в поезде.

Славик, Максим и Саша перепрыгивали через глубокие рвы и траншеи, осторожно ступали по гнущимся дощатым мосткам, карабкались на глинистые откосы, то и дело увертываясь от грузовика или всхрапывающего бульдозера. Саша поминутно останавливался и ошеломленно осматривался по сторонам.

— Вот это да-а! Вот это работенка! — то и дело восклицал он. — Тут будет получше, чем на каком-нибудь Боулдер-Дам[5].

— А ты разве бывал на строительстве Боулдер-Дама? — шутливо спросил Славик.

— Бывать не обязательно. Достаточно знать и вообразить, — серьезно ответил Саша.

— Эх ты, Эльдорадо, помноженное на Колорадо, — насмешливо заметил Славик. Его оглушило и взволновало окружающее не меньше, но он изо всех сил старался держаться спокойно.