— Вы из какого вагона, гражданин?

— Из третьего. Я ошибся… Чуть не отстал, — тяжело дыша, пробормотал Максим.

— Надо вовремя садиться, — строго сказала проводница. — Третий через два вагона впереди.

Когда Максим вошел в купе, товарищи еще не спали. Славик и наклонивший с верхней полки голову Черемшанов изумленно взглянули на него.

— Галка, гляди: Максим уже попал в приключение, — сказал Славик. — Куда тебя носило? Ты весь в грязи… Да что с тобой?

— Отстаньте от меня… Что, что… Вышел подышать свежим воздухом, не заметил, как поезд тронулся… второпях сел в другой вагон, — огрызнулся Максим и, затянув носовым платком оцарапанную ладонь правой руки, влез на верхнюю полку, отвернулся к стене.

Славик многозначительно переглянулся с Сашей, ткнул пальцем в лоб, повертел им, как бы желая пробуравить голову, подмигнул: дескать, мечется парень, но ничего, это пройдет.

Славик Стрепетов оказался прав: как только за окном засияло солнце и всеми красками заиграл летний день, все пережитое Максимом ночью осело на дно души и там притаилось. Ночной порыв казался ему теперь странным, совершенным точно во хмелю. Осталась только боль в руке.

Саша Черемшанов добродушно подтрунивал над ним и посмеивался, а Галя с любопытством и лукавой усмешкой поглядывала на Максима, будто знала что-то очень приятное для него и приберегала на будущее. Углубленный в свои мысли, Максим не замечал ни этого взгляда, ни того, как Славик с пристальным вниманием, словно за больным, следил за ним.

Максим был молчалив и мрачен. Он то сидел, забившись в угол купе, не принимая участия в шумном разговоре, то расхаживал по коридору вагона или подолгу стоял у окна. Темно-серые холодноватые глаза его рассеянно скользили по уносящимся назад полям. Саша толкнул в бок Славика, кивнул на Максима, тихонько проговорил:

— Гляди: наш кавалер де Грие совсем приуныл.

— Оставь его. Пускай переболеет, — не поддержал шутки Славик.

— Надо присматривать за ним, — заговорщицки посоветовал Саша. — А то, чего доброго, опять сиганет с поезда. Видишь, у него глаза какие — потусторонние.

— Не беспокойся, теперь не отстанет. Кризис как будто прошел, — серьезно ответил Славик.

Они ни минуты не сидели молча — то горячо, наперебой спорили об условиях предстоящей работы, то вспоминали общих институтских друзей, и обязательно что-нибудь смешное, — то запевали любимые студенческие песни. Голосок Гали звенел между двух молодых мужских голосов — не в меру сильного, срывающегося на блеющие ноты баритона Саши и сипловатого тенорка Славика, — как слабая тоненькая струнка. Часто громогласные раскаты хохота и возня слышались в купе. Тогда озабоченные чем-то пассажиры со снисходительной укоризной покачивали головами. В вагоне уже знали: молодые специалисты едут на работу, ну, а где молодежь, там не жди чинной тишины…

Все дальше и дальше уходил от Москвы поезд. Шире распахивалось и как будто выше поднималось знойное, вылинявшее от солнца небо. Леса и перелески сменила пожелтевшая, местами уже скошенная степь; она быстро уносилась назад, а дальше, к горизонту, стремилась забежать наперед поезда, выставляя, как своих дозорных, древние, задернутые солнечным маревом курганы. И чем дальше двигался поезд, тем просторнее и однообразнее становилась земля, тем шире и глубже дышалось Максиму, тем более четкими и спокойными становились его мысли.

Когда поезд на несколько минут останавливался среди полей на полустанке, в окно вагона вместе со знойным ветеркам вливался еле ощутимый запах пырея, незнакомо горький, вяжущий в горле суховатый запах полыни. Максим подходил к окну, высовываясь из него, вдыхал пряный, накаленный солнцем воздух.

Поезд мчался через холмистую, пересеченную оврагами степь. За окном вставали окутанные бледно-голубой дымкой терриконы, высокие, чадящие в, небо трубы, громадные доменные и пылающие, как факелы, коксовые печи. С грохотом бежали навстречу грузовые поезда. На станциях Максим видел множество людей в рабочей одежде — мужчин, женщин, молодых ребят такого же возраста, как и сам. Загорелые, грубовато-веселые, шумливые, они куда-то ехали, торопились.

На одной из узловых станций в вагон сели двое пареньков и девушка. Одеты они были просто — в запыленные спортивные штаны и ковбойки, в руках держали облезлые фанерные чемоданчики. Максим заметил: новые пассажиры, особенно ребята, пристально смотрели на его модный московский костюм, на незагорелое лицо и белые руки.

Пареньки и девушка остановились в коридоре — ехать им, по-видимому, было недалеко. Максим заметил усмешку коренастого, одетого в потертый пиджачок паренька и отвернулся с высокомерным видом.

— Хлопцы, смотрите — пижон, видать, на курорт едет! — посмеиваясь, тихо проговорил коренастый юноша.

Кровь прихлынула к щекам Максима. Не раздумывая, он резко обернулся и, уничтожающе оглядев паренька, уже собрался ответить похлестче, но, встретив светлый, как весеннее небо, чуть наивный взгляд девушки, сдержался и сказал:

— Пижоны знаешь где? Ты-то их видал?

— Видал… — паренек миролюбиво улыбнулся. — Разве я про тебя? Неужели на воре шапка? А?

— Я — инженер-гидростроитель, к вашему сведению, — с достоинством пояснил Максим. — И еду по путевке на работу.

Он сам удивился, как был оскорблен.

— Да разве я про тебя? — засмеялся шутник и переглянулся с девушкой. — Слышишь, Лена, обиделся парень…

— Вовка, ты всегда затронешь кого-нибудь, — упрекнула девушка и примирительно взглянула на, Максима. — Мы тоже инженеры… с тракторного. А сейчас едем на кустовое техническое совещание, — принялась рассказывать Лена и так умело притушила готовую вспыхнуть ссору, что быстро расположила к себе Максима.

Он перестал коситься на коренастого паренька, а тот без всякого смущения, как будто ничего не произошло, начал расспрашивать его о специальности, о будущей работе, хотя Максим еще не мог сказать о ней ничего толкового.

Молодые инженеры оказались славными, общительными ребятами. Они зашли в купе, познакомились со Славиком, Галей и Сашей. Завязался душевный разговор.

Выяснилось: вот уже год молодые машиностроители работали на заводе, и, хотя вначале было очень трудно, они постепенно освоили производство, и теперь их даже хвалят.

— Вы едете, хлопцы, на стройку в самое что ни есть горячее время, — говорил оказавшийся весьма словоохотливым и неглупым паренек, которого звали Владимиром. — К нам на завод приезжали оттуда и рассказывали: строится там целый город и везут туда уйму всяких машин. Но придется вам, друзья, поначалу попотеть, — с заметным превосходством продолжал Владимир, чувствовавший себя перед новичками бывалым специалистом. — Это уж всегда так… Может быть, кое-кто и поплачет, — добавил он и многозначительно взглянул сначала на свою спутницу, а потом на Галю.

Лена вспыхнула, зарделась.

— А кто за голову хватался да оскандалился перед рабочими? Не вы ли, товарищ инженер? — задорно отпарировала она.

Все засмеялись. В купе поднялся шум, послышались шутки, взаимные подтрунивания. Максим сидел в сторонке, не вмешивался в разговор. Лена несколько раз с застенчивым любопытством взглядывала на него. Это была некрасивая, но чем-то неуловимо привлекательная девушка, веснушчатая, худенькая, с острыми, как у подростка, ключицами, сыпавшая украинским говорком. Она смеялась и щебетала, как весенняя птичка, видимо, довольная всем, что было в ее еще не вполне расцветшей жизни. Ее взгляд, устремленный на Максима, как бы говорил: «Видишь, какая я, простая и веселая, а ты обижаешься, чудак!».

Молодые инженеры вышли на следующей большой станции, пожелали Славику, Гале и Максиму счастливого пути и успеха в работе.

— Главное, хлопцы, не теряйтесь! — солидно посоветовал Владимир, и темное, как закоптелая медь, скуластое лицо его при этом осветилось особенно располагающей улыбкой. — А ты не обижайся, хлопче, что я назвал тебя пижоном, — по-дружески обратился он к Максиму. — Это я шутейно. Гляжу: такой ты важный, думаю, дай ущипну тебя за самолюбие. Ну, ты и ощетинился. Значит, все в порядке. Бывай здоров! — И словоохотливый паренек крепко, от всего сердца, как самому закадычному другу, пожал руку Максиму.