***
Вчера я зашел за бастионы, в Булонский лес. После вырубки громадных деревьев на топливо и на баррикады остались новые пугающие просеки: вдалеке виднелся белый собор Сен-Клод, голубоватый дым поднимался над тлеющими домами. Вокруг подлески в пятнах пней. Тут и там брезентовые палатки и еловые шалаши, на веревках сушатся сорочки. Вдоль дороги беспрерывно грохочут запряженные в четверки лошадей бронзовые пушки на больших колесах; повозки с боеприпасами; частные экипажи с зеваками гремят потише. А в ушах, под кожей, в ступнях – нескончаемый рев пушек крепости Мон-Валерьен.
***
Волнистая равнина, желтые поля хмеля и овса, бурые вспаханные земли, темный шнур канала.
Стога и их тени. Перелески. Мельница вертит крыльями, позади нее вертится тень. Вдалеке – багряно-бурые холмы. Я пристально слежу за малейшим движением среди деревьев, но здесь мирно – в этом синем воздухе, что струится вокруг нас. И своевольное желание овладевает мною: остаться наверху, прожить жизнь в воздухе, вечно парить меж землей и небом. Я пугаюсь. В сердцевине этого желания я вижу тайную слабость: это внезапное необъяснимое желание – разве не признак ослабленной воли, незалеченной внутренней раны? Оставаться наверху, глядеть вниз, плыть вперед, уступать, грезить… – разве не значит встать на сторону равнодушия, расширить разлом внутри? А следовательно – и к этому заключению меня приводит простая логика – втайне способствовать пруссакам? Небо вероломно. Надо быть бдительным.
***
Я пристально гляжу вниз на поля, уже переходящие в леса, и заставляю себя думать о войне.
Мне не дает уснуть вопрос об артиллерии. Донесения солдат, сражавшихся при Шпихерне, Фрешвиллере, Сен-Прива [41], Седане крайне тревожны, пусть, возможно, и преувеличены. Разве в путанице боя узнаешь правду? И все же, как выясняется, заряжаемые с казны стальные орудия Круппа [42] бьют гораздо дальше, чем наши бронзовые пушки, заряжаемые с дула. Как такое может быть? Капсюльные ядра Круппа взрываются лишь при столкновении, в то время как наши по времени рассчитанные ядра – по большей части в воздухе. Говорят, если Мольтке отдаст приказ, прусские артиллеристы смогут забросать парижские улицы ядрами с высот Шатийона, которые мы потеряли в сентябре. Почему, почему, почему мы сидим и ждем? На сколько нам хватит провизии?
Или мы хотим променять Париж на корку хлеба? Мы должны атаковать. Париж готов и нетерпелив.
Наши солдаты вооружены великолепными затворными ружьями chassepot [43], что стреляют на шестнадцать сотен ярдов. Подумать только! У солдат первого Наполеона, завоевателя Йены, имелись гладкоствольные беззатворные мушкеты, едва выбивавшие пятьдесят ярдов! Наши ружья гораздо совершеннее даже прусских игольчатых ружей, поставивших Австрию на колени. Почему мы сидим и бездельничаем? Я замечаю внезапное движение в лесу, оказалось – зверь, может, олень.
***
Трудно стряхнуть с себя эту апатию. Синий воздух, тень шара течет по древесным кронам. И снова это желание – не желание, но порыв – не порыв, а скорее картинка, ленивый образ, порождение тишины и синевы воздуха. Неужто я так глубоко ранен? Уступать нельзя. И все-таки – жить наверху – плывущий человек, гражданин воздуха… конечно, это осуществимо. Время от времени снижаться над картофельным полем или сливовым садом – корзина зависает над якорем; потом по веревочной лестнице взбираться назад в мой воздушный дом и – прочь в неосязаемые сферы. Совсем несложно построить более цивилизованную корзину, с местом для сна, с крышей от дождя и снега; с книгами; запасами продуктов; письменными принадлежностями; ружьем; телескопом; попугаем в клетке для компании – плавучий остров; подвижное гнездо; путешествовать по миру над сменяющими друг друга декорациями; моря в барашках и джунгли обезьяньей болтовни; мерцающие льдистые горы севера; моя постель плывет по синим небесным озерам; никогда не возвращаться; мечта детства.
***
Можно столкнуть Валлара через край. Одного быстрого движения хватит. Он быстро полетит, все время кувыркаясь. Несчастный случай. Вдруг потеряв вес, шар рванется вверх, но я потяну за шнур клапана – спокойно. Один поплыву по небу. Прочь от всего. Это возможно.
***
Такая мысль… Неужели я – больше не я? Атмосфера обесчеловечила меня? С ума сведен небом! И теперь – внезапная перемена – корзина наполняет меня отвращением; веревка; якорь; рука, холодной клешней стискивающая борт; мне невыносимо здесь находиться; это путешествие; это парение наверху; бесчеловечное небо; вниз, посмотри вниз; кожу покалывает, и я думаю: прыгнуть, ощутить в волосах вихрь, нырнуть в ветреную стремнину, почувствовать удар о дерево; сладкую боль; штык в горле; поток крови; удар земли; что угодно, только не это.
***
Неожиданно мы влетаем в плотный туманный водоворот. Валлар, что стоит в полушаге от меня, превращается в привидение. Шар над головой пропадает. Стираются стропы тормоза, тянущиеся в дымку. Облака уплотняются; моя ладонь исчезает. Я сам себя не вижу. В мире не осталось ничего, кроме холодной, сырой, безжизненной, пустой серости и борта корзины, что кусает стиснутые руки.
Мы умерли, я и Валлар – вступили в царство, где нет теней, в край исчезновений и отсутствий, в королевство распада. Комья облачной мглы дымом забивают мне рот. Здесь, на другом берегу, в конце мира, верните мне вид и осязание предметов: форму ладони, изгиб подбородка, груз камня; тяжесть земных вещей. Контуров! Контуров!
***
Наконец-то; вылетели; какой-то силуэт в облачном бульоне; мы подплываем ближе, и внизу, в туманном водовороте проглядывает – да! верхушка – сосны?
***
Мы продираемся сквозь облака, что лентами пара мчатся над нами, а внизу – долина, широкая, глубокая, исхлестанная солнечными лучами, – ослепительная зелень, брызги желтого и алого – дымные заплаты тумана. Солнечные шпаги прорывают облака. Пролетаем над крутым холмом, заросшим щетиной сосен. Под нами птичья стая, иссиня-черная, летит над медлительной своей тенью. Смотрю на Валлара, и наши взгляды встречаются. Между нами вспыхивает понимание. Он тоже это чувствовал? Пора. Он тянет за шнур клапана, начинаем снижаться. Тени сумрачными озерами легли на осенние леса и поля. Речной поток, медно-бурый, рыбьей чешуей блестит под солнцем. На далеком холме – маленькая ферма с черепичной крышей. Друг или враг? Мы летели четыре часа тридцать пять минут. Пора. Компас свихнулся, толку от него никакого, но ветер менялся так часто, что никакой компас бы не помог. Перебрались ли мы через германские укрепления? Улетели на север? На запад? Где мы? Может, долетели до Бретани? Может, плыли на восток и пересекли границу Бельгии? Мы не знаем. Так тому и быть. Мы снижаемся, и я выглядываю в лесах палатки, лошадей, случайный дозор. Вижу лишь рябь облаков и теней на полях и лесах, беззвучную ферму, жнивье, сосняк. Густая тень нашего шара скользит внизу, тащит за собой тревожно маленькую тень корзины. Меж деревьями открывается луг, светло-коричневый и желтый. Сиреневые тени. Поля, рощи, торчит серая скала. Земля поднимается встретить нас, мы приближаемся к ней по наклонной, а она все растет, дробится на детали. Я начинаю различать высокую траву соломенного цвета, бело-фиолетовые цветы на покатом поле. Смотрю в небо, в синий воздух, на плывущее облако – вверх, где дикие просторы лезвием топора раскалывают дух, прощаюсь с шепотком и слишком высокими небесами. Потом опускаю взгляд к поднимающейся земле, к устойчивости, к человеческой суматохе.
