Юрка ощутил ее на своем лице.

Ниже падуна, под белой стеной падающей воды, река прыгала, клокотала, заворачивалась в воронки, желтая от мути; плясала, вся в рваных клочьях пены. А еще пониже вода вдруг усмирялась, стихала. Здесь, словно в тихой заводи, плавала пена, обрывалась и уходила вниз.

— Ниагара! — выдохнул Пудов, похлопывая себя по животу. — Кольская Ниагара!

Неподалеку от воды, на ровной площадке, стоял новенький тесовый домик. Он-то, видно, и был пристанищем Валерия. «И как он спит при таком грохоте?» — подумал Юрка, по камням спрыгивая вниз.

Возле домика еще желтели щепки, печь была выложена не до конца — видно, кирпича не хватило. У берега на привязи стоял небольшой карбасок.

Юрка, не стучась, вошел внутрь.

— Здоро́во, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойней, почти равнодушно: ну что здесь такого — брат приехал к брату.

— Привет, Папуас, — через плечо бросил Валерий, ножом открывавший банку сгущенки.

Только после того как открыл банку, мизинцем вытер с края крышки полоску молока и облизал, он подал Юрке руку.

— Как домашние?

— В норме.

— Чай пил?

— Ага. Пил.

— Тогда сиди и облизывайся.

Вообще-то Юрка и не подозревал, что Валерий приживется здесь. А брату, судя по всему, здесь было очень неплохо. Лицо и руки Валерия покрылись прочным загаром раннего лета, и от этого серые глаза чуточку поголубели, а мягкие льняные волосы стали еще светлей.

В домике был полный порядок: койка аккуратно застелена, стол чист, на полке, прибитой к стене, стояли книги. Весь дом вкусно пах смолой, и Юрке казалось, что он в густом сосновом лесу, хотя о лесах он только читал и никогда не видел дерева выше Васька.

Даже водопад, грохотавший в каких-нибудь пятидесяти метрах, ничуть не мешал Юрке, а только подчеркивал необычность обстановки.

— Я еду́ привез дедушке, — сказал он, — там и тебе мама кой-чего прислала. Возьми.

— Хорошо, — сказал Валерий, — спасибо.

— Думаю здесь переночевать, а утром с большой водой уеду.

— Как знаешь, — сказал Валерий.

— Может, мне у тебя лучше остановиться?

— Почему? — поднял на него глаза брат.

— У семужников тесновато.

— Нет уж, спи там. Ночами тут такая холодина. Прямо ноги к матрасу примерзают.

— А я одеяло там захвачу.

— Не поможет.

— Ну, если так… Могу и там.

Юрку немного покоробила отчужденность в голосе брата. То усиленно просил не забывать, приезжать, а то вдруг… Впрочем, все ясно: они мужчины и нечего им бросаться друг другу в объятия. Но хоть чем-то Валерий должен был показать, что рад его приезду.

Увидев в оконце, что карбас с Аристархом и двумя женщинами подошел к берегу, Юрка вышел из дому. Женщины несли за веревочные петли ящик с тремя пойманными семгами. Скоро вернулся и дедушка, покрякал, похлопал рука об руку, погладил свою пышную, растущую от самых глаз рыжеватую бороду, выбрал из нее несколько блестящих, как гривенники, чешуек.

— Плохо, — сказал он. — Блеск потеряла, вторым сортом пойдет.

Потом, пока на плите варилась семужья уха, распаковывали доставленный Юркой груз, раскладывали по полочкам и ящикам крупу, муку, соль.

Юрка не помнил, когда ел такую уху. Приправленная лавровым листом, перцем и какими-то другими специями, она благоухала на всю избушку, и Юрка с Пудовым лишь изредка поднимали от мисок голову, чтоб переброситься словом-другим. Юрка вылавливал из котла куски розовой разваренной семги, клал в миску, и обе женщины, Васильевна и Прокофьевна, подтрунивали над ним:

— Ох и уплетает, ну чисто нерпа…

И тут же рассказали, что позавчера в отлив видели большую нерпу, приплывшую из моря к падуну, чтоб полакомиться семужкой. На камнях зверя здорово ободрало, побило — следы крови тянулись по воде, а нерпа, загребая ластами воду, вед ныряла и бултыхалась под порогом, все норовила ухватить рыбину покрупнее…

— А ее, нерпу-то, акула обожает… — вставил дедушка Аристарх и полчаса, наверно, говорил про акул.

Лет десять назад был на Мурмане специальный акулий промысел. С бота спускали крючковую снасть — толстый трос с отводами, — не перекусишь: из металла. На конце — крючки, большие, острые, хорошо закаленные, не разогнешь. Нет у акулы большего лакомства, чем нерпичья печенка. Наживляли на крючья куски этой печенки и пускали снасть в океан. Акула брала с ходу. Удар — и на крючке. Ух, как рвалась она, бросалась из стороны в сторону! Одна попалась такая — чуть бот не перевернула. Подтягивали лебедкой к борту, дубинкой по голове — и на палубу. Лежит такая громадина, серобрюхая, черноспинная, от полубака до штурвальной рубки — полбота занимает. Морда хищная, а внизу — косо срезанная пасть, а зубы — лучше не гляди, во сне приснятся. А шкура у нее такая: в одну сторону гладишь — вроде мягкая, а в другую — наждак и то нежнее.

Шкерили ее рыбаки ножами, как обычную рыбу; печенку в бочку бросали — на медицинские материалы шла, мясо и кости — в факторию сдавали, на муку перерабатывали, жир забирали себе: добавь к нему смоляной воды, такой настой получится, смажь сапоги — никакая вода не пробьет, хоть месяц по колено в море стой. Ну, и шкуру сдирали, тоже в дело шла. Ценная, одним словом, эта штука — акула…

Время от времени, прерывая рассказ, Аристарх с деревянной ложкой в руках подходил к оконцу и глядел на реку, на тайники:

— Не пойму, рыба вошла в тайник или пена?

Потом возвращался, неторопливо окунал ложку в миску, набирал половину и, убрав бороду, которая лезла в миску, усиленно дул на ложку и рассказывал.

Ели спокойно, не спеша. Один моторист кипятился, обжигался ухой и напоминал: начался отлив и дорка не пройдет по реке. Моториста не задерживали. К дорке снесли в плоском ящике недавно пойманную семгу — ее нужно было срочно сдать на рыбоприемный пункт, — оттолкнули от берега, и дорка ушла к поселку.

Над рекой пролетела большая чайка, чиркнула выпущенными, как шасси самолета, лапками по воде и взмыла вверх.

— Чайка, чайка, — пропела вдруг Васильевна, — расскажи, есть в тайнике рыба ай нет?

Чайка обиженно крикнула и улетела к падуну, в водяную пыль, в раздутую солнцем радугу.

— Нету, — сказала Прокофьевна, — пусто.

— Счас проверим. А ну грузись! — приказал дедушка.

Юрка с Васильевной влезли в карбас. Дедушка поставил в него одну ногу, второй оттолкнулся; днище проскрежетало по камням, и карбас закачался на глубине.

— А меня? — крикнул Пудов, выбегая из домика.

— Куда тебя, — сказала Прокофьевна, мывшая на берегу резиновые сапоги, — карбас перевернешь… Вон какое брюхо наел…

Пудов не обиделся; наоборот, замечание о полноте словно обрадовало его.

— Дуреха, — сказал он, — жир не тонет, буду вам вместо спасательного круга…

Васильевна сидела на веслах. Лодка шла по стенке тайника; дедушка, перебирая в руках тетиву, пристально смотрел в глубину.

— Есть! — сказал он. — Одна и еще одна. Тише греби. Юрка, будешь помогать мне.

Добравшись до ловушки, той части тайника, куда легко зайти рыбе, но почти невозможно выйти, дедушка подобрал сеть и, перегнувшись через борт, потянул руки к темно-синей спине семги. Лодка сильно накренилась.

— Откренивай карбас!

Юрка налег на противоположный борт и немного выпрямил лодку.

Одной рукой дедушка ухватил рыбину под жабры, другой взял деревянную колотушку и несколько раз ударил по голове. Вытащил на воздух и, напрягая все мышцы и сморщив лицо, осторожно опустил рыбину в плоский ящик на разостланную мешковину. Семга вяло открывала и закрывала хищный рот. Ее холодное, плотное, литое тело в синевато-серебристых переливах чешуи тускло блестело на солнце.

С другой рыбиной им повезло меньше. Она «объячеилась», запуталась в сети, потеряла с десяток чешуек, и дедушка снова ахал и охал.

В нескольких местах сеть порвалась, и дедушка достал деревянную игличку и починил места разрывов. Его крючковатые, бугристые, похожие на крабьи клешни руки, изъеденные горькой морской солью, изрезанные тросами и лесами, двигались быстро и сноровисто.