– Я полностью готов провести вечер в клубе “Пандора”, – объявил он, и было странно слышать от незнакомца слова, произнесенные знакомым голосом. – После всех укоров вам за то, что вы так безрассудно спустили ваши наградные на сомнительные торфяные разработки, я вынужден быть крайне осторожен, чтоб не проиграть слишком много.

– Я так понимаю, что вечером вы в моих услугах и помощи не нуждаетесь?

– Позднее, мой мальчик, они мне понадобятся, но сегодня вечером мне придется действовать или, лучше сказать, вести наблюдение в одиночку.

Тут вошел Билли с телеграммой. Холмс нетерпеливо вскрыл ее.– Ага! – вскричал он, прочтя послание и передавая его мне. Телеграмма была от Хилари Стелбрасса. Она гласила: “Гранвиль подлинный. Некоторые из других картин – подделки”.

* * *

Холмса я вновь увидел только наутро за завтраком, к которому он вышел уже в своем обычном виде, в лиловом халате, весело улыбающийся.

– Судя по лучезарной вашей улыбке, – заметил я, отколупывая скорлупу с яйца, – визит в клуб оказался плодотворным.

– Процесс дедукции – вещь увлекательнейшая! – Все с той же улыбкой на лице он подсел ко мне за стол и налил себе кофе. – Когда-нибудь я напишу труд о том, как важна для детектива осведомленность в области международных преступлений и преступников.

– Загадки за завтраком? Ну хватит, Холмс, говорите яснее!

– Знакомо вам имя Альфредо Феллини?

Я покачал головой.

– Так я и думал! – Друг мой самодовольно хмыкнул. – Ну а мне, по счастью, стало известно, что это правая рука некоего Антонио Каррераса, главаря одной из крупнейших мошеннических банд Нью-Йорка. Действует этот проходимец, используя шантаж и вымогательства, и действует весьма успешно. До такой степени успешно, что, разбогатев, сумел собрать у себя значительную коллекцию предметов искусства. Так сообщает мне мой друг Барнс из Пинкертоновского агентства в регулярных своих сводках.

– Коллекция предметов искусства? – Я вытер подбородок салфеткой и, отодвинув от себя недоеденное яйцо, приготовился со всем вниманием выслушать Холмса.

– Да. И вчера вечером я мог наблюдать этого Феллини в клубе “Пандора”. Он был поглощен разговором с одним из домочадцев Дарлингтона.

– Вы имеете в виду сына его светлости Руперта?

– Именно. И разговор был оживленнейший, чтобы не сказать “на грани ссоры”. И на протяжении всего этого временами переходившего в перепалку разговора этот хитрый лис лорд Артур Бичем маячил на заднем плане, подобно хлопотливой заботливой наседке.

– И что, на ваш взгляд, Холмс, это означает?

– Используя метафору, почерпнутую из области живописи, что в данном случае кажется мне уместным, можно сказать, что набросок композиции я в общем-то сделал, но требуется время, чтобы прописать детали и поиграть светотенью. Тем не менее уже сейчас ясно, что Руперт Дарлингтон втянут в какое-то темное дело, касательство к которому имеют как этот прохвост Бичем, так и опаснейшие преступники-американцы. И что в замысел их входит и кража полотна, написанного Гранвилем.

– Но картину возвратили в целости и сохранности.

– Пришлось. В чем и заключается сейчас для Руперта Дарлингтона вся проблема.

Холмсу нравилось ошарашивать меня загадочными заявлениями и наблюдать мою реакцию. Но я давно уже понял, что, независимо от этой реакции, известиями он делился со мной не раньше момента, который счел бы для этого подходящим. Теряясь в догадках о том, в чем могла бы состоять проблема Руперта Дарлингтона, я знал, что, попробуй я расспрашивать его об этом, никакая настойчивость мне не поможет: в той или иной форме, но в ответе мне будет отказано. По этой причине я сделал попытку увести нашу беседу в русло более перспективное, но лишь затем, чтобы встать в тупик перед другой загадкой.

– Какой же следующий ход нам предстоит?

– Мы посетим собачника, – осклабился Холмс.

* * *

Не прошло и часа, а мы уже тряслись в дребезжащем двухколесном наемном экипаже, направляясь в восточную часть города. Я услышал, как Холмс называет кэбмену адрес – Коммершл-стрит, возле Хаундсдитч-роуд – район убогий, не вызывающий приятных ассоциаций. Холмс сидел в кэбе, откинувшись на спинку сиденья, худое бледное его лицо выражало глубокую задумчивость.

– Кто или что такое этот самый собачник и зачем мы к нему едем? Разве просьба сопровождать вас туда не предполагает необходимости объяснить мне цель этого визита? – съязвил я.

– Ну конечно же, дружище. – Холмс улыбнулся и отечески похлопал меня по плечу. – О чем я только думал, держа вас в неведении! Так вот: собачником я прозвал Джошуа Джонса, чей дом кишит этими животными. Неумеренная любовь его к собачьему племени заставила его жену и детей покинуть этот дом. Нежность и внимание, какими он окружает всевозможных подобранных им дворняжек, несравнимы с чувствами, которые он питает к собственным своим чадам и домочадцам. Но при этом он обладает огромным талантом живописца. А еще… – Холмс склонился ко мне и, понизив голос до драматического шепота, произнес: – Он является величайшим из современных мастеров-копиистов. Лишь самый проницательный из экспертов мог бы отличить подлинную “Мону Лизу” от изготовленной Джонсом копии. Мне случалось раз-другой прибегнуть к его помощи, когда в расследованиях требовались копии. Вам понятно, зачем он может пригодиться нам сейчас?

– Не совсем.

– Я заподозрил Джонса в причастности к вчерашней нашей утренней истории. Вы, может быть, помните, как, рассматривая Гранвиля, я поинтересовался у Дарлингтона, есть ли в доме собака?

– Да, помню.

– Сделал я это потому, что через линзу увидел несколько прилипших к раме собачьих волосков, причем принадлежащих собакам как минимум трех разных пород. Мне стало совершенно ясно, что в то или иное время картина побывала в доме, где ее могли так или иначе коснуться, задев либо потеревшись об нее, собаки разных пород. В каком же доме могло такое произойти, как не у Джошуа Джонса?

– Который делал копию картины…

Холмс кивнул.

– Это я понимаю, но почему тогда в дом вместо копии вернули подлинник?

– Вот в этом-то все дело! Почему у меня и возникло желание проверить гипотезу на моем приятеле мистере Джошуа Джонсе.

* * *

Коммершл-стрит являла собой вид поистине неприглядный: ветхие покосившиеся дома, множество окон заколочено. Остановив кэб на углу, Холмс велел кэбмену нас ждать. Тот нехотя согласился, и мы пошли вдоль ряда унылых строений. Стайка оборванных и истощенных ребятишек гоняла мяч на мостовой. Не обращая на нас ни малейшего внимания, они с пронзительными воплями лезли нам под ноги и едва не задевали худыми своими локтями.

– Если этот Джонс так преуспевает в своей профессии, – сказал я, – почему бы ему не поселиться в более приличном районе?

– Думаю, что в Лондоне у него имеется и другой дом, где живут жена и двое детей, но, так как по требованию жены ни одна собака не смеет переступить порог того дома, Джонс довольствуется обществом собак, с которыми и проводит почти все свое время.

Наконец мы поравнялись с домом 23, такой же развалюхой, как и прочие на этой улице, где обнаружили синюю дверь с проржавевшим дверным молотком. Окно над дверью было занавешено и не пропускало внутрь ни дневного света, ни каких-либо впечатлений извне. Холмс громко постучал в дверь, на что из дома как эхо моментально отозвалась какофония собачьих голосов – лай, тявканье и скулеж, как будто с поводка спустили свору охотничьих псов.

– Надеюсь, что собаки эти будут вести себя мирно, – сказал я с некоторой опаской.

– Я тоже на это надеюсь, – заметил Холмс и вновь громко постучал в дверь, чем вызвал новый залп собачьего оживления и прозвучавший на этом фоне человеческий голос. Через мгновение ключ в замке повернули, и дверь со скрипом приотворилась на несколько дюймов, а в щели показалась бусина глаза, за которой последовал крючковатый нос.