Расчистив путь на переезде в Грузском, корпус продолжал стремительное, безостановочное движение к цели. Немцы так и не успели бросить против нас авиацию. Не менее десятка их бронетранспортеров застыли, подбитые на дороге. Но отдельные танки врага продолжали беспокоить наш арьергард. На ровной, открытой местности за Грузским танкисты противника, по-видимому, вознамерились предпринять более решительные действия. Шесть танков ринулись к хвосту колонны, ведя ожесточенный пушечный огонь.

Я заметил; как один танк отделился от группы и двинулся сторонкой к мостику через ручей, который нам предстояло миновать. Как видно, командир танка знал местность и рассчитывал напакостить нам у моста.

Пока батарея Кужеля сражалась с пятеркой танков, к другой батарее подбежал какой-то офицер. Он остановил орудие, развернул его в сторону одиночного танка. Раздался выстрел. Вражескую машину заволокло дымом. По колонне пронесся радостный гул. Я подошел к офицеру и крепко обнял его: ну, молодчина, с первого выстрела — в цель!

Это был командир 212-й бригады Виктор Желудев, в прошлом артиллерист.

За мостиком наши войска резко повернули на восток. Где-то недалеко перекатывались громы артиллерийской канонады. Станция Бурынь была уже близко, а возле нее проходил фронт.

Подразделения гитлеровцев, наступавшие в этом направлении, конечно, не ожидали удара с тыла. Корпус стремительно развернулся, и наша пехота ринулась на боевые порядки врага, опрокинула его и уничтожила на значительном участке.

Теперь наша арьергардная бригада снова оказалась на передовой, и, шагая рядом с комиссаром желтыми пажитями, среди опустевших окопов противника, через воронки снарядных разрывов и трупы немцев, мы одновременно увидели над высоткой красное знамя, бьющееся на ветру.

Наши!..

Оттуда, с высотки, навстречу нам бежали люди. Кто это? Я узнал молодого стройного офицера. Какая радость! Это были бойцы и офицеры нашей головной походной заставы, отрезанной от главных сил бригады в бою под Казацким!

Значит, мы снова вместе… Кто-то с разбегу обнимал. Кто-то целовал. Кто-то сильно тряс руку. Меня обступило не менее сотни солдат: знакомые лица, веселые улыбки, руки, протянутые для пожатия… Я знал многих из них по фамилиям, по именам и помнил их отважные дела под Киевом и Конотопом. Какая глубокая, волнующая сила таится в спайке боевой солдатской семьи! Даже многие наши раненые встали. Перебинтованные вдоль и поперек, с перебитыми ногами и пулевыми ранениями в грудь, — они тянулись через борта машин к товарищам по оружию, плакали и смеялись.

Глядя со стороны на этот шумный, живой круговорот опаленных огнем бойцов, я невольно вспоминал «Железный поток» А. Серафимовича. Да, корпус наш выглядел словно бы продолжением «Железного потока»…

Через толпу ко мне пробился комиссар. Он был бледен от волнения, на глазах поблескивали слезы.

— Александр Ильич… Ну что за расчудесная штука — жизнь! Вспомни — вчера, и смотри — сегодня. Какое ликование и торжество! Значит, побоку всякую тоску и кручину. Мы будем жить… бороться… побеждать.

В Бурыни нам стало известно, что 15 сентября немецкие войска первой танковой группы Клейста, развивая наступление в северном направлении, соединились в районе Лохвицы с третьей танковой дивизией второй танковой группы Гудериана, наступавшей с севера на юг.

Киевская группировка войск нашего Юго-Западного фронта оказалась в оперативном окружении в обширном районе восточнее Киева.

Нам предстояли тяжелые, напряженные бои. Что ж, мы уже не раз встречались лицом к лицу с врагом, знаем, что такое окружение и как из него выходить и наносить при этом врагу чувствительные удары.

Казалось бы, путь от Лизогубовского леса до Бурыни корпус преодолел в сравнительно спокойной обстановке. Но попутно был разгромлен в Грузском пулеметный батальон 10-й немецкой моторизованной дивизии. Триста солдат и офицеров оставили фашисты убитыми на поле боя. В штабе батальона мы захватили важные документы. А добытые трофеи составляли: сорок грузовых, пять легковых автомобилей, двадцать пять мотоциклов и много оружия. Значит, и в самом критическом положении можно сражаться и побеждать! Теперь, соединившись с 40-й армией, мы опять являли собой грозную силу.

Среди полей и перелесков, неподалеку от Бурыни, высится древний курган. Здесь называют его могилой. Сколько веков этой могиле — никто не знает. Местные жители рассказывали, что при раскопках тут были найдены бронзовые наконечники копий, мечи и стремена.

На этом древнем рубеже далекие предки наши отбивали нашествия иноземных орд…

Я обратил внимание на голубой межевой столбик, у которого кто-то посадил цветы. Алые гвоздики цвели и в непогоду, наперекор сентябрьским северным ветрам и унылому зябкому дождю.

Я подошел ближе, прочитал надпись. Так вот почему здесь посажены цветы! На запад и юг — Украина. На север и восток — Россия. Далеко, да, слишком далеко мы зашли!

Какие-то люди длинной медленной вереницей тянулись через поля. У многих на руках, на плечах — дети. Снова беженцы… Женщины, ребята, старики. Молчаливое скорбное шествие народа Украины под защиту братской Руси.

Маленькая девочка едва семенит ножками, обутыми в рваные башмаки. На личике пыль, на платьице комья грязи. Как видно, она идет уже давно, малое человеческое дитя, которому тоже грозит фашистская пуля.

В руках девочки кукла. Все брошено, а с этой гипсовой Таней девочка не может расстаться: ведь кукла для нее — живое существо, а сама она, как мама.

Сеет дождь, и мелкие капельки текут по лицу девочки, оставляя темные бороздки, текут по неподвижному лицу куклы, и девочка осторожно вытирает их подолом платьица и говорит заботливо:

— Не надо, Танечка, не плачь…

Я отворачиваюсь, стиснув зубы, и отхожу от межевого столба. Потом наблюдаю за вереницей беженцев издали. Вот и они остановились у межевого знака, и старый, сгорбленный, седой человек медленно снимает шапку.

Он поворачивается и смотрит на запад, в просторы родных украинских полей. Потом опускается на колени и целует землю. Женщины, дети — все опускаются на колени.

В жизни есть минуты невыразимо глубокого значения. Я вижу, как собирают они по горсти земли, завертывают в платочки и прячут на груди.

О, славная, добрая мать Украина! Я — русский. Но твои страдания — это мои страдания, и твои раны — мои раны.

18 сентября наша бригада сосредоточилась в селе Орловке. Предстояли тяжелые бои.

В течение четырех суток под Орловкой происходили мелкие стычки патрулей. По ночам противник вел бесприцельный, беспокоящий артиллерийский огонь. Бригада почти не имела потерь, а наши сверхметкие стрелки-снайперы при всяком удобном случае брали фашистов на мушку. Мы заставили немцев ползать по земле. Теперь они уже не позировали на передовой. Это им слишком дорого обходилось.

Через четыре дня командующий 40-й армией приказал бригаде занять оборону в районе Ворожбы у населенного пункта Теткино.

Почти две недели в полосе нашей обороны противник не проявлял активности. Где-то севернее нас, в пятнадцати-двадцати километрах, шли ожесточенные бои. Неподалеку отсюда, в районе Глухова и южнее, действовала группа генерала Ермакова. Мы надеялись связаться с нею, чтобы установить тесное взаимодействие, но сколько ни пытались наши разведчики прорваться через боевые порядки немцев, им это не удавалось: подразделения 47-го немецкого моторизованного корпуса были так многочисленны и сосредоточены так плотно, что контролировали в этом районе буквально каждый квадратный метр.

Наша разведка боем, пытавшаяся пробиться в направлении Глухова, севернее реки Сейм, тоже не имела успеха.

Зато нам здорово повезло с пополнением бригады. Вот когда пригодилось собранное нашими вооружениями и тыловиками оружие, подобранное на полях сражений. У нас его оказалось немало: 20 станковых и 25 ручных пулеметов, более пятисот винтовок и автоматов! Это был золотой фонд бригады. Заместитель по тылу капитан Андриец ревностно его берег.