— Все тот же сейф, ключ от которого потерян, — легкомысленно отозвалась мать, но, увидев, что я огорчился, посерьезнела: — Спрашивала про твое здоровье и обещала навестить…

— Когда?

— В пятницу.

— Какой сегодня день?

— Среда… Что с тобой? — встревожилась мать. — Почему ты такой бледный?

— Надо повесить географические карты, — сказал я.

Их сняли незадолго до моей болезни под тем предлогом, что они являются рассадником клопов. Я уже миновал пик увлечения географией и не противился. Пожалуй, лишь о зверьевой карте жалел, но она могла приютить всех клопов квартиры.

— Зачем? — спросила мать. — Мария Владимировна так любит географию?

— Посмотри, какие стены — сальные, грязные и все в клопах.

— Да, надо сделать ремонт… Вот ты поправишься…

— При чем тут? Тогда все равно… Надо, чтоб к пятнице!..

— А-а!.. Ну, раз надо, сделаем. Не волнуйся так!..

Но я не успокоился до тех пор, пока наши убогие, выцветшие обои не скрылись под многоцветьем географических карт.

Со стенами было в порядке, но теперь я обнаружил множество других изъянов в своем обиталище. Надо вынести вольтеровское кресло: за пышным титулом обретается такое дряхлое, засаленное убожество, что непонятно, как мы вообще могли мириться с ним. Затем я попросил принести из темной комнаты настольную лампу с тугим фиолетовым шелковым абажуром и поставить на письменный стол взамен моей, с разбитым фарфоровым колпаком… Лекарства надо было убрать с ночного столика и как можно дальше запихнуть под кровать фаянсовую посудину. На столик я попросил положить том Шекспира в красивом брокгаузовском издании, книжку «Охотники за микробами» и учебник английского языка. Велено было достать из стола альбом с марками, а из чулана — коллекцию бабочек, чтоб в случае необходимости были под рукой. Через некоторое время, заметив, что крыши усеяны голубятниками, оравшими, свиставшими в пальцы и мочившимися вниз длинной струей, я распорядился повесить шторы, снятые с наступлением весны.

Болезнь имеет свои преимущества. В обычной жизни я не решался беспокоить свою мать по пустякам. Она любила лишь серьезные, большие задания, требующие сил, ловкости, находчивости: достать велосипед, подобрать у букинистов всего «Агасфера» — и ненавидела мелкие бытовые просьбишки. Я никогда не просил ее ни о чем, связанном с едой, развлечениями: она сама определяла, что мне есть, носить, смотреть, где проводить лето. Иначе говоря, я мог заразить ее своими увлечениями, будь то спорт, техника или книги, но не смел совать нос в бытовые мелочи.

Но тут я распоясался до того, что стал обсуждать с матерью, чем будут угощать Марию Владимировну.

— Мы можем накормить ее обедом, — предложила мать.

— А в котором часу она придет?

— Мы так точно не условились, — сказала мать, — но я думаю, сразу после занятий.

— Но ведь занятия уже кончились!

— Это у вас, — неуверенно проговорила мать, — а учителя что-то еще делают.

— А она правда обещала прийти? — спросил я, охваченный внезапным ужасом оттого, что мать все придумала.

— Господь с тобой! Ты что же, не веришь мне?

— Как это было?

— Очень просто… Мы говорили о тебе, и она сказала, что зайдет тебя навестить в пятницу, если это удобно.

— И ты сказала, что удобно?

— Конечно, сказала! Какой ты странный.

— А что у нас на обед?

— Можно сделать селедочку с картошкой…

— А суп какой?

— Хочешь рассольник? И пирожки с мясом.

— А на второе?

— И пирожки, и второе?.. Ну, можно сделать котлеты или тефтели.

— Лучше тефтели. И кисель, да?

Через некоторое время я сказал:

— А если она придет раньше?

— Предложу ей чашку чаю. А потом обед.

— А если она задержится?

— Оставим ужинать. Вероня достала копчушек.

— Возьми мою черешню. Все равно я ее не люблю.

— Надо есть фрукты… Мы купим еще.

— Мама, — сказал я, — а ты наденешь серый костюм?

Мать как-то странно посмотрела на меня:

— Надену, если хочешь.

— Ну, тогда хорошо… — И я сразу заснул.

Конечно, все это сошло мне с рук только потому, что я перенес тяжелую болезнь. Но в роковую пятницу мама находилась на точке кипения и только чудом не «убежала». Я загонял всех. Мне требовался отцовский плед вместо моего ватного одеяла, и другие подушки, и чистые наволочки. Снизу был позван полотер-любитель Митрич для освежения воском паркета. Вероня, вооруженная щеткой на длинной ручке, снимала паутину с потолка и люстры. Моего шелудивого пса Джека, несмотря на отчаянное сопротивление, вымыли и расчесали. Оскорбленный, подавленный, розово-белый — кожа просвечивала сквозь редкую шерсть, он угрюмо залег в углу, положив морду на передние лапы, — поза, унаследованная от далеких породистых предков.

Среди дня как снег на голову явилась мамина приятельница Раечка, черноглазая, томная, рассеянная и въедливая. Она курила длинные папиросы, обсыпая все вокруг себя пеплом, смеялась тихим, долгим, многозначительным смехом, называла маму Ксёной и говорила только о мужчинах. Я пришел в отчаяние. Нельзя было представить более неудачного сочетания, чем эта томная распустеха и величественная Мария Владимировна.

— Ксёна, — донеслось ко мне из темной комнаты, — у вас пекут пирожки, я останусь обедать. Ты не хочешь позвать Али?

— Мама! — крикнул я своим шатким после болезни голосом.

Мать встревоженно вошла.

— Неужели Раечка останется у нас?

— А почему ей нельзя остаться? — удивилась мать.

— Но ведь придет Мария Владимировна!

— Ну и что же? Раечка — моя гимназическая подруга.

— Ты же сама говорила, что ее выгнали из третьего класса. Ну, мама, зачем она сегодня? Ты разве сама не понимаешь?

— Не понимаю! — запальчиво сказала мать, хотя в глубине души отлично понимала. — В конце концов, это моя старая приятельница.

— И Али — твой старый приятель?

— Никакого Али не будет.

— Пусть и Раечки не будет. Прошу тебя!

— Может быть, для твоих гостей и я недостаточно хороша? — с ненатуральной горечью сказала мать.

— Зачем ты?.. Конечно, хороша. Только причешись. И ты обещала надеть серый костюм.

Мать начала покусывать губы — плохой признак. Но болезнь вновь защитила меня. Мать сказала мягко:

— Раечка уйдет, не беспокойся. Все будет хорошо, ручаюсь тебе…

…Я находился в чистой, прибранной комнате, увешанной нарядными географическими картами, солнце ломило в окна и ярко отблескивало в натертом паркете. Под клетчатым шотландским пледом я лежал намытый, причесанный и даже надушенный. Сбоку меня морально подпирали Шекспир, «Охотники за микробами» и учебник английского языка, со стены улыбалось доброе зверье, а континенты своими неизменными очертаниями утверждали незыблемость миропорядка, я мог радостно думать о предстоящей встрече.

В близости прихода Марии Владимировны я внутренне собрался, слившись со своей взволнованностью и обретя в этом странный покой высшего напряжения. Я был весь заполнен своим сердцем, и в нем, а не извне свершилось явление Марии Владимировны.

— Ну вот, я пришла. Здравствуй. Что же ты так напугал нас всех?.. Весь класс и меня, конечно, да ты и сам это понимаешь. Я всегда удивлялась, что ты так много знаешь. Ты понял даже мою несправедливость. Я испытывала тебя, и ты выдержал… Ты заболел нарочно, чтоб я могла прийти к тебе? Я ведь никогда не хожу на дом к ученикам… Какие у тебе прекрасные карты! Я повешу у себя такие же и буду знать все города, и всех зверей, и все полезные ископаемые… Ах какие у тебя книги! Ты такой серьезный! У меня не хватает времени, чтоб все знать, но это не такая уж беда, правда?.. Хочешь, я положу тебе руку на лоб?..

Она положила мне на лоб свою прохладную, легкую, твердую руку, я заплакал от счастья и проснулся.

Был день, и солнце, и пустота комнаты, и мой короткий сон лишь немного приблизил час прихода Марии Владимировны. На несколько минут, удивительно долгих и емких, я уже в яви переживал очарование нашей встречи, слышал отзвук ее голоса, ощущал прохладную руку на лбу. Затем видение погасло, и я вновь погрузился в тревогу и надежду ожидания…