Уже покидая гостиницу, я вдруг осознал: это же самое интересное событие, приключившееся со мной со дня приезда. Здоровый, открытый парень, обаятельный собеседник — а вернее, бессловесная скотинка, отбившаяся от своей овчарни. Помню, как мы разглядывали его шляпу, в которую вошло бы десять галлонов виски, переворачивали ее, ощупывали, взвешивали в руках, сгибали, примеряли, изучали этикетку, интересовались ценой и все в таком роде. В наших глазах девятнадцатилетний ковбой и его головной убор стоили много дороже угрюмого, напористого, тщеславного Нью-Йорка и всего, что он воплощал в себе, вместе с упаковкой и ленточкой. Парнишка был одним из нас: бродил в сильный ливень, выписывал зигзаги под эстакадой, уворачиваясь от резвых таксистов; помню его голубую рубашку, распахнутую на груди, блестящие мокрые волосы, ладную фигуру, стальные мускулы, глаза оленя, мозолистые ладони, синие штаны с карманами, скроенными по косой линии. Убей меня гром, если я не завидовал этому юноше! Он возвращался в Теннеси, на ферму, и должен был навсегда забыть о цирке. Скорее всего поутру бродяги выудят у него последние гроши, и бедолага снова будет стоять под мостом, беспомощно высматривая нужный поезд. Звали парня Селф, Уилл Селф. Превосходное американское имяnote 24, и славно звучит на любом языке. Чем-то напоминает «Единственный и его достояние»note 25, напыщенную и претенциозную анархическую книгу, прочитанную в те дни, когда я тоже изо всех сил пытался стать ковбоем — и стал бы, если б не клопы.

Так вот, сидели мы в салуне Макэлроя, и Джо пустился в воспоминания о Майами, о великом торнадо не то двадцать седьмого, не то двадцать восьмого года, сразу после бума, о девице, с которой развлекался тогда на пляже под перевернутой шлюпкой. Не успел он взгромоздиться на подружку верхом, как налетели майамские кровососы (вроде москитов, но гораздо крупнее) и давай жалить его в зад. Тут приятель перескочил на рассказ о живописных восходах солнца в Ки-Уэст, о громадных облаках, похожих на воздушные шары, или на Буффало Билла или на Сидящего Быкаnote 26, и все в таких безумных, яростных красках… Самым прихотливым образом в его речь вплетались арки Санкт-Петербурга, дом престарелых, тучи жалящих москитов, гольф на девятнадцать лунок, чистые родники, бьющие из-под земли, лодки со стеклянным дном, ручные рыбки, что приплывают поесть крошек у тебя с ладони, река Сент-Джонс, единственная в США, которая течет с юга на север, а значит, снизу вверх… Отсюда и Понсе де Леонnote 27…

Вот и Джо, примкнув к некоему карнавальному шествию, двинулся на север, к Мэдисон-скуэр-гарден. Там-то старый Монкуре и поведал ему про змей. Приятель заявляет, а я лишь повторяю его слова, что, так как ползучих гадов с незапамятных времен преследовали и гнали, теперь им довольно капли нежности, чтобы всей душой привязаться к человеку. Трюк Джо заключался в следующем: змея проползала по его левому рукаву, затем по спине и спускалась через правый рукав, после чего получала награду в виде сырого яйца. Я спросил, как же заклинатели поступают со скорлупой. Оставляют нетронутой, ответил товарищ. И все-таки гад всегда распознает, свежим яйцом его потчуют или нет. Тухлятину ему не подсунешь. Очень уж они чистоплотные, змеи. Нипочем не станут есть разную дрянь, как варвары-китайцы. Нетушки. Время от времени, если чрезмерно изголодается, ползучая тварь требует мяса. В этом случае нужно подсадить к ней змею помоложе — «кадета». (Крыса не годится: она может и сама прикончить хищника.) Дождавшись, когда челюсти большой гадины плотно сомкнутся на шее жертвы, Джо будто бы зажимал их, вытаскивал здоровенный складной нож, делал сплошной надрез вокруг захваченной в плен головы и стягивал с маленькой змеи кожу. Потчуя ползучего питомца, следует обхватывать сырое яйцо всеми пальцами — этот жест помогает гадюке сблизиться с тобой, или тебе с ней. Заглотив угощение, она выплевывает скорлупу, вот что самое поразительное в этой истории. Представляешь, каково слопать яйцо целиком, раздавить, переварить и после извергнуть из чрева белые осколки! Нет уж, если бы я когда-нибудь искренне пожелал сблизиться со змеей, то из дружеских побуждений чистил бы яйца сам. Или хотя бы отваривал. Привязанность ведь и держится на трогательных мелочах, верно? Особенно если учесть, что немой гад не в состоянии отблагодарить вас, разве только повращать глазами…

Теперь ты понимаешь, как занятно я провожу время в Нью-Йорке? На днях, к примеру, навестил край своего детства — Парадайз-Пойнт. Сотня миль с гаком. Дорога туда, поесть, принять душ, вернуться назад, заправиться — на все про все пять с половиной часов. Много ли тут успеешь? Наведался на берег залива Пеконик, сказал себе: «Ага», проворно отлил, подобрал несколько мертвых крабов — и назад. Это Америка, здесь иначе не бывает. Даже самое сокровенное делается на бегу. Уж как хотелось пройти стезей Свана! Мол, вот он я, законченный Пруст, помнящий каждую минуту заранее, от предвкушения лоб покрывает испарина, наконец-то видна долгожданная цель, но бац! — и быстрее, чем сверкнет молния, меня там уже нет.

Впрочем, даже столь непродолжительная поездка дала мне новый взгляд на память и юные годы. Самое изумительное: спустя целых тридцать пять лет здешние места еще сильнее радовали глаз, чем когда-то! Может, они «живут обратно», в подтверждение закона Френкеляnote 28, с каждым днем становясь моложе и обворожительнее? В малолетстве я видел перед собой просто залив Пеконик, берег и горсть красивых ракушек, теперь же моему взору предстали Кипр, Капри, Майорка, Средиземное море и нечто большее. Просто диву даешься, почему предприимчивые евреи обошли стороной этот райский уголок? За тридцать пять лет — ни единого нового дома или хотя бы курятника. Ни одного нового лица. Как это непохоже на привычную Америку, где все растет, словно чудовищные грибы после кошмарного дождя.

(К слову, замечу: Джо в таком восторге от собственной акварели, что рисует ее, стоя на коленях. В доме остался последний клочок бумаги, вот бедняга и корячится, пытаясь изобразить на свободных полях угол моей комнатушки. Непременно вышлю тебе его работу почтой второго класса.)

Ну а теперь, прежде чем расстаться с темой Парадайз-Пойнт, хочу ответить на вопрос по поводу моих экскрементов: ты интересовался, нет ли в них крови и все такое. Мы с приятелем беседовали об этом нынче перед завтраком, по дороге в магазин, торгующий лекарствами, мороженым, кофе, журналами, косметикой и т. п. По мнению Джо, я слишком озабочен собственными испражнениями. Не стоит и голову ломать. Жители Формозы, говорит он, способны по три-четыре дня не облегчаться, и ничего, обходятся. Когда готовы, с усилием сжимают кишки — лишнее и выходит наружу. Регулярный стул-де совсем не обязателен. Что не исторгнется сразу, потихоньку само по себе рассосется. И возразить-то нечего. Уважаю такую железную логику, даже настроение поднялось. Не то чтобы меня излишне заботило пищеварение, скорее щель, или отверстие, чувствительного заднего прохода. Вообще-то после визита к доктору Ларсену беды временно отступили — ни тебе крови, ни головокружения. Вот только наведываться в его кабинет надо чуть не каждые полгода.

Джо завершил свою акварель. Сетует, что слегка погрешил против перспективы. А по-моему, так еще и против истины. Не очень-то жизненно воспроизведена моя картина: вместо матки почему-то красуются васильки. Раздражает его, видите ли, грубый реализм. Между прочим, я и не думал рисовать матку, полагал, что творю автопортрет. Так нет же, приходит доктор Ларсен, указывает на готовое произведение и заявляет: «Это ты скопировал из моего старинного анатомического справочника». Что за человек, в голове одна лишь наука! Если пойти с ним в немецкий ресторан, доктор Ларсен с присущим ему тактом заведет беседу о горсти цианида, маленькой горсточке, которая в мгновение ока избавила бы мир от Гитлера и его шайки. Самое то, чтобы добиться расположения официанта, верно?