Кносс всем своим обликом внушает мысль о величии, здравомыслии и богатстве обитавшего здесь могучего и миролюбивого народа. От него веет радостью — радостью, силой, чистотой, здоровьем. Простой люд играл тут большую роль, это очевидно. Говорят, что на протяжении своей долгой истории он испробовал все системы правления, известные человеку; во многом он ближе по духу к новому времени, я бы сказал, к двадцатому веку, чем эллинский мир более поздних эпох. Кто-то ощущает в нем влияние Египта, уютную человеческую непосредственность этрусского мира, дух сплоченной общины инков. Не хочу делать вид, что знаю наверняка, но сердце подсказывает — а это, когда я стоял перед руинами прошлого, случалось со мной нечасто, — что здесь долгие века царил мир. Есть что-то предельно земное в Кноссе, некая атмосфера, которая возникает, когда слышишь китайскую или французскую речь. Религиозная нота снисходительно приглушена; женщины наравне с мужчинами принимают участие во всех делах этого народа; явно ощутим дух игры. Короче говоря, преобладающая нота здесь — нота радости. Чувствуется, что человек жил, чтобы жить, что его не преследовали мысли о жизни посмертной, что его не тянуло назад чрезмерное почитание душ умерших предков, что он был религиозен только так, как и подобает человеку: наилучшим образом приспосабливая под свои нужды все, что попадало ему под руку, максимально используя каждую уходящую минуту жизни. Кносс был земным в лучшем смысле этого слова. Цивилизация, олицетворением которой он был, погибла за пятнадцать столетий до пришествия Спасителя, завещав Западному миру величайшее достижение из поныне известных человеку — алфавит. В другой части острова, в Гортине, это открытие увековечено на громадных каменных глыбах, пересекающих поля, как миниатюрная Китайская стена. Ныне алфавит потерял свою магию, стал мертвой оболочкой мертвых мыслей.
На обратном пути к автобусной остановке я задержался в деревне, чтобы напиться. Контраст между прошлым и настоящим был ужасный, как если бы была утрачена тайна жизни. Люди, окружившие меня, походили на грубых варваров. Дружелюбные и радушные, даже очень, они, в сравнении с минойцами, были тем не менее как вновь одичавшие без человеческой заботы домашние животные. Я думаю не об отсутствии у них нормальных условий жизни, тут я не вижу большой разницы между греческим крестьянином, китайским кули и американским иммигрантом, хватающимся за любую работу. Я думаю сейчас об отсутствии тех сущностных элементов жизни, которые делают возможным существование реального сообщества людей. Величайшее фундаментальное свойство, недостаток которого зримо проявляется повсюду в нашем цивилизованном мире, — это полное отсутствие чего-либо похожего на общинное существование. Мы превратились в духовных кочевников; все, что связано с душой, выброшено за ненадобностью, носится ветром, как мусор. Агиа Триада[50], из какой последующей эпохи на нее ни смотреть, сияет бриллиантом постоянства, целостности, значительности. Когда жалкая греческая деревушка, подобная той, о которой я говорю и каких в Америке тысячи, украшает свое убогое, бессмысленное существование телефоном, радио, автомобилем, трактором и прочая, и прочая, смысл слова «общинный» столь фантастически искажается, что начинаешь спрашивать себя, а что имеют в виду, когда говорят: «общественная жизнь». В этих спорадических людских агломерациях нет ничего человеческого; они находятся ниже любой ступени развития, какие знала наша планета. Эти люди во всех смыслах ничтожней пигмеев, истинных кочевников, с восхитительным чувством безопасности купающихся в свободе.
Отхлебывая воду, имевшую странный привкус, я слушал воспоминания одного из этих уважаемых сельчанами болванов о дивных временах, когда он был в Геркимере, штат Нью-Йорк. Он держал там кондитерскую лавку и, видимо, был благодарен Америке за то, что она дала ему возможность скопить несколько тысчонок долларов, необходимых для возвращения на родину, к прежней привычной унизительной жизни, полной изнурительного труда. Он сбегал домой за американской книгой, которую сохранил как память о сказочных днях, когда жил как Крёз. Это был календарь фермера, рассыпавшийся на страницы, захватанный грязными пальцами, засиженный мухами, завшивевший. Только подумать, здесь, в самой колыбели цивилизации, чумазый придурок протягивает мне совершенно чудовищный образчик письменности — фермерский календарь.
Мы с владельцем календаря сидели за столиком возле дороги в окружении крестьян, которые с уважением глядели на нас. Заказав для всех коньяк, я обреченно слушал собеседника. Один из крестьян подошел к нам и ткнул толстым волосатым пальцем в фотографию фермерского инвентаря. Мой собеседник пояснил: «Добрый машина, ему нравится». Другой крестьянин взял книгу в руки и, слюнявя палец, принялся листать, время от времени одобрительно крякая. Мой собеседник сказал: «Очень интересный книга. Он любить американская книги». Вдруг он увидел в толпе приятеля, подозвал его и представил мне: «Ник! Он работать в Мичиган. Он тоже любить Америка». Я пожал Нику руку. Тот сказал: «Ты Нью-Йорк? Я ездил Нью-Йорк один раз». Он поднял руки, изображая небоскребы. Он о чем-то оживленно заговорил с остальными, потом неожиданно наступила тишина, и мой собеседник сказал: «Они хотят знать, как тебе нравится Греция». — «Замечательная страна», — ответил я. Он засмеялся: «Греция очень бедный, да? Нет денег. Америка богатый. У всех есть деньги, да?» Я не стал разуверять его. Он повернулся к остальным и объяснил, что я с ним согласен — Америка очень богатая страна, там каждый богач, у каждого полно денег. «Долго ты пробыть в Греция?» — спросил он. «Может, год, а может, два», — ответил я. Он опять засмеялся, точно я сказал глупость. «Какой твой бизнес?» Я ответил, что у меня нет бизнеса. «Ты миллионер?» Я сказал, что очень беден. Он засмеялся еще пуще. Остальные внимательно слушали наш диалог. Он быстро сказал им несколько слов. «Что тебе надо выпить? — спросил он. — Критский народ любит американцы. Критский народ — хороший народ. Тебе нравится коньяк, да?» Я кивнул.
В этот момент подошел автобус. Я хотел было встать. «Не спеши, — остановил меня мой собеседник. — Он еще не едет. Он здесь заливает воду». Остальные, улыбаясь, смотрели на меня. Что они думали обо мне? Что я диковинный тип, потому что нормальный человек не приехал бы на Крит? Снова меня спросили, чем я занимаюсь. Я изобразил, что пишу ручкой. «А! — воскликнул мой приятель. — Газета!» Он хлопнул в ладоши и что-то возбужденно сказал хозяину таверны. Вскоре появилась кипрская газета. «Можешь читать?» Я отрицательно покачал головой. Он выхватил ее у меня и громко прочел греческий заголовок, остальные слушали с серьезным видом. Пока он читал статью, я обратил внимание на дату — газета была месячной давности. Новый мой собеседник перевел мне: «Он говорить, президент Рузвельт не хотеть воевать. Гитлер — плохой человек». Он встал и, взяв у соседа палку, изобразил, что стреляет в него в упор из ружья. «Бах-бах! — продолжал он, пританцовывая и целясь в стоявших вокруг нашего столика крестьян. — Бах-бах!» Все от души смеялись. «Я, — ткнул он себя пальцем в грудь, — я хороший солдат. Я убивать турок... много турок. Я убивать, убивать, убивать. — И он состроил свирепую, кровожадную гримасу. — Критский народ — хорошие солдаты, а итальянцы не хорошие». Он подошел к одному из крестьян, схватил за ворот и изобразил, что перерезает ему горло. «Итальянцы, тьфу! — он плюнул на землю. — Я убить Муссолини... вот так! Муссолини плохой. Греки не любить Муссолини. Мы убивать все итальянцы». Он присел к столику, усмехаясь и презрительно фыркая. «Президент Рузвельт, он помогать грекам, да?» Я утвердительно кивнул. «Грек — хороший боец. Он убивать всех. Он никого не бояться. Смотри! Я мужчина... — он показал пальцем на толпу. — Я грек. — Он снова выхватил палку у односельчанина и взмахнул ею, как дубинкой. — Я убивать всякий: немец, итальянец, русский, турок, француз. Грек не бояться». Все засмеялись и одобрительно закивали головой. Это было убедительно, по меньшей мере.
