Великое равнозначно малому; для робкого совершить небольшое путешествие так же трудно, как для сильного — далекое. Путешествия совершаются в душе, и, как известно, самые опасные путешествия человек совершает, не покидая дома. Но смысл путешествия может сойти на нет и умереть. Есть искатели приключений, которые проникают в отдаленнейшие уголки земли, живым трупом влачась к бесполезной цели. Земля кишит обожающими риск личностями, которые населяют ее смертью: это те, которые, будучи помешаны на завоевании, несут свое соперничество и борьбу в небесные сферы. Именно этот мерзкий спектакль театра теней, что разыгрывают вурдалак и призрак, придает жизни оттенок иллюзорности. Смятение и паника, которые охватывают душу путника, — это отзвук хаоса, создаваемого заблудшим и проклятым.

Покуда я сидел на ступенях амфитеатра, наслаждаясь покоем, мне пришла в голову совершенно естественная мысль послать приветственное слово друзьям. Прежде всего я подумал о друзьях психоаналитиках. Я написал три открытки: во Францию, Англию и Америку, в которых очень ненавязчиво уговаривал сих изнуренных трудяг, называвших себя целителями, бросить работу и приехать в Эпидавр полечиться. Все трое крайне нуждались в искусстве исцеления — спасители, которые не в силах спасти самих себя. Один из них наложил на себя руки прежде, чем мое слово поддержки дошло до него; другой скончался от разрыва сердца вскоре после получения моей открытки; третий прислал краткий ответ, что завидует мне, что ему хотелось бы, да не хватает мужества бросить работу.

Повсюду психоаналитик ведет безнадежную борьбу. На каждого, кого ему удается вернуть в общий поток жизни, «адаптировать», как они это называют, приходится дюжина недееспособных. Нам всегда будет не хватать психоаналитиков, как бы быстро мы их ни обучали. Достаточно одной короткой войны, чтобы насмарку пошла работа столетий. Хирургия, конечно, достигнет новых успехов, хотя пользу от этих успехов увидеть трудно. Нам нужно менять весь образ жизни. Мы хотим не того, чтобы улучшался инструмент хирурга, мы хотим, чтобы жизнь стала лучше. Если можно было бы оторвать от работы всех хирургов, всех психоаналитиков, всех медиков и на время собрать их в огромной чаше Эпидавра, если бы они смогли обсудить в этом мире и спокойствии, в чем прежде всего и немедленно нуждается человечество в целом, вывод был бы единодушен: в РЕВОЛЮЦИИ. Мировая революция сверху донизу, в каждой стране, каждом общественном классе, в сознании. Не снова борьба с болезнью: болезнь — побочный продукт. Враг человека не бактерия, но он сам, его гордыня, его предрассудки, глупость, высокомерие. Ни один общественный класс не обладает иммунитетом, никакая система не является панацеей. Каждый самостоятельно должен восстать против образа жизни, чуждого ему. Восстание, чтобы быть результативным, должно стать непрерывным и безжалостным. Недостаточно свергнуть правительства, хозяев, тиранов: необходимо отринуть утвердившееся мнение о том, что правильно и что неправильно, хорошо или плохо, справедливо или несправедливо. Необходимо покинуть окопы, в которых мы укрылись, и выйти на свежий воздух, отбросить оружие, собственность, права личности, класса, народа. Миллиард людей, жаждущих мира, не может быть обращен в рабство. Мы сами обратили себя в рабов тем, что живем ничтожной, ограниченной жизнью. Почетно сложить голову за достойное дело, но мертвый ничего не добьется. Жизнь требует, чтобы мы отдали больше — дух, душу, интеллект, добрую волю. Природа всегда готова восполнить урон, нанесенный смертью, но природа не может снабдить интеллектом, волей, воображением, чтобы мы одолели силы смерти. Природа восстанавливает и восполняет, и это все. Задача человека — искоренить инстинкт убийства, который вездесущ и многолик. Бесполезно взывать к Богу, как бессмысленно отвечать силой на силу. Всякое сражение — это свадьба, замешенная на крови и страданиях, всякая война — это поражение человеческого духа. Война — только грандиозное проявление в драматической форме показных, фальшивых, мнимых конфликтов, происходящих ежедневно и повсюду даже в так называемое мирное время. Каждый человек посильно способствует продолжению бойни, даже те, кто, казалось бы, стоит в стороне. Все мы, хотим того или нет, вовлечены, все — участники. Земля — наше создание, и мы должны принимать плоды нашего созидания. До тех пор пока мы будем отказываться мыслить в категориях мирового блага и мирового достояния, мирового порядка, мы будем убивать и предавать друг друга. Мы можем идти тем же путем, пока мир не рухнет, если желаем его гибели. Ничто не сможет подвигнуть на создание нового и лучшего мира, кроме нашего собственного желания такого мира. Человек убивает от страха — а у страха голова гидры. Стоит начать убивать, и конца этому не будет. Вечности не хватит, чтобы одолеть демонов, терзающих нас. Откуда взялись демоны? Вот о чем каждый должен спросить себя. Пусть каждый заглянет себе в душу. Ни Бог, ни Дьявол тут ни при чем, и уж тем более такие ничтожные чудовища, как Гитлер, Муссолини, Сталин et alia[23]. И конечно, не такие жупелы, как католицизм, капитализм или коммунизм. Кто вселил демонов в наши души, чтобы они терзали нас? Хороший вопрос, и если единственный способ найти ответ — это отправиться в Эпидавр, тогда я призываю всех и каждого: бросьте все и поспешите туда — немедленно.

В Греции у вас появляется убеждение, что гениальность — это норма, а бездарность — исключение. Ни в какой иной стране не было столько гениальных людей, пропорционально числу граждан, сколько в Греции. Только в одном веке эта небольшая нация дала миру почти пятьсот гениев. Ее искусство, которое зародилось пятьдесят столетий назад, вечно и несравненно. Ее пейзаж по-прежнему самый живописный, самый дивный, какой земля может предложить человеку. Обитатели этого малого мира жили в гармонии с окружающей природой, населяя ее богами, которые были реальны и принимали непосредственное участие в их жизни. Греческий космос — самая красноречивая иллюстрация единства мысли и действия. Он продолжает существовать даже сегодня, правда отдельными своими элементами. Образ Греции, хотя и поблекший, остается архетипом чуда, созданного человеческим духом. Целый народ, как свидетельствуют реликвии его достижений, поднялся до высот, ни прежде, ни позже не достигавшихся. Это было чудом. Это поныне чудо. Задача гения, а человек в высшей степени гениален, — длить жизнь чуда, всегда жить посреди чуда, делать так, чтобы чудо становилось все более и более чудесным, не присягать ничему иному, как только жизни чудесной, мыслям чудесным, смерти чудесной. Степень разрушения не имеет значения, если хотя бы единственное семечко чудесного будет сохранено и взращено. В Эпидавре с головой окунаешься в неосязаемый вал отгремевшей чудесной бури человеческого духа. Тебя обдает брызгами мощной волны, разбившейся наконец о дальний берег. Ныне наше внимание сосредоточено на физической неистребимости Вселенной; мы обязаны сосредоточиться мыслью на сем вещном факте, потому что никогда еще человек не опустошал и не разорял ее до такой степени. По этой причине мы склонны забывать, что царство духа тоже неистребимо, что в этом царстве ни одно достижение не исчезает бесследно. Когда стоишь в Эпидавре, знаешь: это действительно так. Мир может не выдержать и расколоться под грузом озлобленности и враждебности, но здесь, навстречу какой неистовой буре ни погнали бы нас дьявольские наши страсти, здесь находится область мира и спокойствия, чистого процеженного наследия прошлого, не совсем исчезнувшего.

Если Эпидавр зачаровывает миром и тишиной, то Микены, которые с виду так же тихи и спокойны, пробуждают совсем иные мысли и чувства. За день до этого, в Тиринфе, меня познакомили с миром циклопов. Мы вошли в развалины некогда неприступной цитадели через похожий на утробу проем, возведенный если не сверхлюдьми, то уж определенно гигантами. Стены утробы были гладкими, словно алебастровыми; их отполировали своими боками овцы, поскольку в эпоху мрака, окутавшего этот край, пастухи укрывали здесь свои отары. Тиринф доисторичен по своей природе. От когда-то огромного первоначального поселения ныне осталось несколько фрагментов громадных крепостных валов. Не знаю почему, но мне увиделось в них что-то общее, хотя бы по духу, с пещерами на берегах Дордони. Что-то подсказывает, что эта местность сильно изменилась с тех пор. Предположительно Тиринф был основан в минойский период на расстоянии выстрела от Крита; если это так, дух его претерпел столь же глубокие изменения, как сама земля. Тиринф не больше похож на Кносс, например, чем Нью-Йорк на Рим или Париж. Тиринф повторяет, воспроизводит его совершенно так же, как Америка воспроизводит Европу, самые дегенеративные ее черты. Крит минойской эпохи развивает культуру, основанную на мирной жизни, — Тиринф отдает жестокостью, варварством, подозрительностью, изоляцией. Он как Герберт Уэллс, готовящийся писать драму из доисторических времен, о тысячелетней войне между одноглазыми великанами и неуклюжими динозаврами.