Приведем здесь отчет о научном конгрессе в Париже, написанный очевидцем под шифром r. d.:

Premier сongrès d’urodèles

Для краткости его называют «Конгресс хвостатых земноводных», хотя его официальное название несколько длиннее: «Первый международный конгресс зоологов, посвященный исследованию психологии хвостатых земноводных». Однако истинный парижанин не любит слишком долгих названий; ученые профессора, что заседают в большой аудитории Сорбонны, для него просто «messieurs les Urodèles», «господа хвостатые земноводные», и точка. Или еще короче и еще менее вежливо: «сеs zoos-là».

Итак, мы отправились посмотреть на сеs zoos-là скорее из любопытства, чем по журналистскому заданию. Любопытство это, разумеется, не относилось к университетским старикам-очкарикам, а к тем самым… созданиям (интересно, почему у нас не получается назвать их «животными»?), о которых столько всего написано – от ученых фолиантов до бульварных куплетов – и которые, как считают одни, всего лишь газетная «утка», а по мнению других – существа, во многих отношениях более талантливые, чем сам царь природы и венец творения, как даже в наши дни (то есть после мировой войны и прочих исторических событий) продолжают называть человека. Я надеялся, что достопочтенные участники конгресса, посвященного изучению психологии хвостатых земноводных, дадут нам, непрофессионалам, прямой и окончательный ответ на вопрос о том, как обстоят дела с пресловутой понятливостью Андриаса Шейхцери, что они скажут нам: да, это разумное существо, или же оно по крайней мере способно подняться по лестнице цивилизации столь же высоко, как вы и я; а потому необходимо в будущем считаться с ним так же, как мы должны считаться с будущим человеческих рас, которые некогда относили к диким и примитивным… Потороплюсь, однако, сообщить, что ни такого ответа, ни даже такого вопроса на конгрессе не поднималось; для того чтобы заниматься подобного рода проблемами, современная наука слишком… научна, что ли.

Ну что же, послушаем что-нибудь новенькое о том, что наука называет «душевной жизнью животных». Вон тот высокий господин, всклокоченной бородой напоминающий злого чародея, – он как раз сейчас громыхает с кафедры – это знаменитый профессор Дюбоск; кажется, что он громит какую-то лживую теорию некоего уважаемого коллеги, однако в этом смысле мы доклад оценивать не готовы. Только спустя какое-то время мы начинаем соображать, что яростный чародей говорит о том, как Андриас воспринимает цвет, и о его способности различать те или иные оттенки. Не знаю, все ли я правильно понял, но у меня сложилось впечатление, что наш Андриас несколько страдает дальтонизмом, а сам профессор Дюбоск, должно быть, страшно близорук – судя по тому, как он поднимал свои бумаги прямо к очкам с толстыми стеклами, которые яростно блестели под стать докладу. После него слово получил улыбчивый японский ученый д-р Окагава, говорил что-то о реактивной дуге и о признаках, которые можно наблюдать, если перерезать в мозгу Андриаса какую-то сенсорную дорожку; потом он рассказал, что делает Андриас, если разрушить у него орган, соответствующий ушному лабиринту. После него профессор Реманн подробно объяснял, как Андриас реагирует на электрические импульсы. Это вызвало ожесточенную перепалку между ним и профессором Брюкнером. C’est un type, этот профессор Брюкнер: маленький, злобный и прямо-таки трагически подвижный; он, помимо прочего, утверждал, что Андриас снабжен столь же второсортными органами чувств, что и человек, и что инстинкты его столь же бедны; с чисто биологической точки зрения, он, по сути, точно такое же вырождающееся животное, что и человек, и, подобно человеку, стремится возместить свою биологическую неполноценность посредством того, что называют интеллектом. Другие специалисты, впрочем, как показалось, не восприняли профессора Брюкнера всерьез, – возможно, потому, что он не перерезал никаких сенсорных дорожек и не посылал в мозг Андриаса никаких электрических импульсов. Затем профессор ван Дитен размеренно, почти как на проповеди, поведал о том, какие расстройства проявляются у Андриаса, если удалить у него правую височную долю головного мозга или же затылочную извилину в левом полушарии. После него американский профессор Деврайнт рассказал…

Простите, я, признаться, не знаю, о чем он рассказал, – поскольку в этот момент меня внезапно начала беспокоить мысль о том, какие расстройства могли бы появиться у профессора Деврайнта, если бы вдруг кто-то удалил у него правую височную долю головного мозга; как реагировал бы улыбчивый д-р Окагава, если бы кто-нибудь возбуждал его электрическими импульсами, и как бы вел себя профессор Реманн, если бы кто-то разрушил его ушной лабиринт. Я также почувствовал, что не совсем уверен в том, как именно у меня обстоят дела со способностью различать цвета или с фактором t в моих динамических реакциях. Меня мучило сомнение, имеем ли мы право (в строго научном смысле) вообще говорить о своей (то есть человеческой) душевной жизни без того, чтобы изъять друг у друга различные доли головного мозга и, разумеется, перерезать сенсорные дорожки. На самом деле нам следовало бы с целью взаимного изучения нашей душевной жизни наброситься друг на друга со скальпелями в руках. Что касается меня, то я был бы рад во имя науки разбить очки профессору Дюбоску или пустить электрический заряд в лысину профессора Дитена – и опубликовать потом статью об их реакциях. По правде говоря, я могу в красках представить себе это. Чуть менее красочно я представляю себе, что делалось при подобных опытах в душе Андриаса Шейхцери, однако мне кажется, что это невероятно терпеливое и добродушное существо. Ведь ни одно из светил науки, выступавших на конгрессе, не сообщило, что бедняга Андриас хотя бы когда-нибудь пришел в ярость.

Не сомневаюсь, что Первый конгресс хвостатых земноводных явил собой великолепный успех для науки; однако, когда у меня выдастся свободный день, я отправлюсь в Jardin des Plantes прямо к бассейну Андриаса Шейхцери, чтобы сказать ему шепотом:

– Послушай, саламандра, если когда-нибудь придет твой день… не вздумай только научно исследовать душевную жизнь людей!

Полезность саламандр для человечества изучал, в частности, гамбургский исследователь Вурманн; приведем здесь конспект одной из его многочисленных статей по данному вопросу —

Эксперименты с саламандрой исполинской тихоокеанской (Andrias Scheuchzeri Tschudi), которые я проводил в своей гамбургской лаборатории, преследовали весьма определенную цель: изучить степень сопротивляемости саламандр по отношению к изменению среды и иным внешним воздействиям и доказать тем самым их практическую применимость в различных географических зонах и при совершенно различных условиях.

Целью первой серии экспериментов было выяснить, как долго саламандра может выдержать пребывание вне воды. Подопытные животные содержались в сухих бочках при температуре в 40–500 °C. Спустя несколько часов они начинали быть вялыми, однако, будучи обрызганными водою, вновь оживали. Спустя двадцать четыре часа они лежали неподвижно, – в движении оставались лишь веки; пульс был замедленный, а все физиологические процессы снизились до минимума. Было очевидно, что животные страдают и малейшее движение стоит им больших усилий. Спустя три дня наступало состояние каталептического оцепенения (ксероз); животные не реагировали даже на прижигания при помощи электрокаутера. При повышении влажности воздуха у них начинают проявляться по крайней мере некоторые признаки жизни (они закрывают глаза, когда на них направляют яркий свет, и т. п.). Если высушенную таким образом саламандру по прошествии семи дней вновь помещали в воду, то спустя продолжительное время она оживала; если же высушивание продолжалось дольше недели, погибало уже большинство подопытных животных. Под прямыми лучами солнца саламандры погибают уже спустя несколько часов.

Других подопытных животных принудили в темноте и в очень сухой атмосфере вертеть вал. Спустя три часа производительность их труда начала падать, но вновь возросла после того, как их обильно обрызгали водой. Если такое обрызгивание повторялось часто, животные могли вертеть ручку в течение семнадцати, двадцати, а в одном случае – даже двадцати шести часов без перерыва, в то время как человек, над которым производился контрольный эксперимент, был почти обессилен этой механической деятельностью уже через пять часов. Из этих экспериментов мы можем сделать вывод, что саламандры вполне годны и для работ на суше, впрочем, при соблюдении двух условий: не подвергать их прямому воздействию солнечных лучей и периодически обрызгивать водой всю поверхность их тела.

Вторая серия опытов касалась сопротивляемости саламандр – животных, первоначальным ареалом которых были тропики, – по отношению к холоду. При быстром охлаждении воды они погибали от катара кишок; однако при постепенной акклиматизации они легко привыкали к более холодной среде: спустя семь месяцев они оставались весьма бодрыми даже при температуре воды в 7 °C, при условии, что в их пище содержалось больше жиров (от 150 до 200 граммов на саламандру в день). Если температура воды опускалась ниже 5 °C, они впадали в оцепенение от холода (гелоз); в таком состоянии их можно было заморозить и хранить в глыбе льда в течение нескольких месяцев; после того как лед растаял и температура воды поднималась выше 5 °C, они опять начинали подавать признаки жизни, а при нагревании воды до 7–10 градусов уже бодро искали пищу. Отсюда следует, что саламандры довольно просто могут приспособиться и к жизни в нашем климате, вплоть до северной Норвегии и Исландии. Выяснить, могут ли саламандры быть полезными в полярном климате, помогут дальнейшие опыты.

В противоположность этому, саламандры проявляют повышенную чувствительность по отношению к воздействиям химических веществ; в результате опытов с весьма разреженными щелочами, со сточными водами промышленных предприятий, дубильными веществами и т. п. у них отслаивалась кожа, и подопытные животные погибали в результате некоего подобия воспаления жабр. Из этого следует, что в наших реках саламандр практически нельзя использовать.

В результате следующей серии опытов нам удалось установить, как долго саламандры могут выдержать без пищи. Они могут голодать три недели и даже дольше без появления каких-либо признаков, кроме определенной вялости. Одна подопытная саламандра голодала у меня около шести месяцев; в последние три месяца она постоянно спала и не двигалась; когда я наконец бросил ей в бак рубленую печенку, она никак на нее не прореагировала – настолько была слаба, – так что ее пришлось кормить искусственно. Спустя несколько дней она уже питалась нормально и ее можно было использовать в новых экспериментах.

Последняя серия опытов касалась способности саламандр к регенерации. Если саламандре отрубить хвост, через две недели у нее вырастет новый; с одной саламандрой мы повторили подобный опыт семь раз – всегда с одним и тем же результатом. Отрастают у саламандр и отрубленные ноги. Одному подопытному животному мы отрубили все четыре конечности и хвост; месяц спустя оно было как новенькое. Если сломать у саламандры берцовую или плечевую кость, то у нее отломится вся больная конечность и вырастет новая. Точно так же новый глаз образуется на месте вытекшего, а новый язык – на месте отрезанного; интересно, что саламандра, у которой я отрезал язык, разучилась говорить, и ей пришлось учиться этому заново. Если же ампутировать у саламандры голову или перерезать ей туловище между шеей и тазом, то животное погибнет. Напротив, можно удалить у саламандры желудок, часть кишечника, две трети печени и другие органы – и при этом ее жизненные функции не будут нарушены; можно даже сказать, что почти полностью выпотрошенная саламандра все еще способна жить дальше. Ни одно другое животное не способно столь успешно сопротивляться какому бы то ни было ранению, как именно саламандра. В связи с этим она могла бы быть первоклассным, практически неуничтожаемым боевым животным; к сожалению, этому препятствует ее миролюбивый характер и отсутствие оружия, данного природой.

Наряду с этими экспериментами мой ассистент д-р Вацлав Гинкель исследовал саламандр в качестве потенциального источника полезного сырья. Прежде всего, он обнаружил, что тело саламандр содержит необычайно высокий процент йода и фосфора; не исключено, что при необходимости эти ценные элементы можно было бы добывать из них в промышленных масштабах. Кожа саламандр сама по себе ни на что не годная, однако ее можно размолоть и спрессовать под высоким давлением. Полученная подобным образом искусственная кожа отличается легкостью, достаточной прочностью и могла бы служить заменой бычьей коже. Саламандровый жир употреблять в пищу невозможно из-за отвратительного вкуса, однако он пригоден в качестве технического смазочного средства, поскольку замерзает лишь при очень низких температурах. Мясо саламандр также считалось несъедобным и даже ядовитым: если есть его сырым, оно вызывает острые боли, рвоту и галлюцинации. Д-р Гинкель провел сам на себе множество опытов, в результате которых установил, что данные вредные последствия исчезают, если нарезанное мясо ошпарить кипятком (подобно тому, как это происходит с некоторыми видами мухоморов) и после тщательного промывания мариновать в течение суток в слабом растворе марганцевого калия. После этого его можно варить или тушить, – у него будет вкус плохой говядины. Таким образом нами была съедена саламандра, которую мы прозвали Гансом. Это было ученое и умное животное, обладавшее особенными способностями к научной работе; Ганс работал в отделении д-ра Гинкеля в качестве лаборанта, и ему можно было доверять и самые тонкие химические анализы. Долгими вечерами мы беседовали с ним, радуясь его безграничной любознательности. Нам пришлось с прискорбием расстаться с нашим Гансом, поскольку он ослеп в результате моих экспериментов с трепанацией черепа. Мясо у него было темным, ноздреватым, однако не вызвало никаких неприятных последствий. Очевидно, что в военное время мясо саламандр может служить необходимой и дешевой заменой говядины.

Характерным доказательством этого может служить опрос газеты Daily Star на тему «Есть ли у саламандр душа?» Мы процитируем из этого опроса несколько ответов выдающихся деятелей (не гарантируем, впрочем, что они действительно это говорили):

Dear sir,

мы вместе с моим другом преподобным Х. Б. Бертрамом наблюдали саламандр долгое время при их работах по строительству плотины в Адене; дважды или трижды мы разговаривали с ними, но не встретили у них ни одного намека на наличие высших чувств, таких как Честь, Вера, Патриотизм или Спортивный Дух. А что, кроме этих чувств, хотелось бы спросить, мы по справедливости можем называть душой?

Truly yours,

Я никогда не видел ни одной саламандры, но я убежден, что существа, у которых нет своей музыки, не имеют и души.

Бог с ней, с душой, – однако я хотел бы отметить, что, опираясь на мои наблюдения над Андриасом, я мог бы утверждать, что у него нет индивидуальности. Все они кажутся похожими друг на друга – все одинаково старательные, одинаково способные – и одинаково невыразительные. Короче говоря, они соответствуют идеалу современной цивилизации, а идеал этот – Посредственность.

Безусловно, у них нет души. В этом они подобны человеку.

Ваш вопрос ставит меня в трудную ситуацию. Я, например, знаю, что мой пекинес Биби обладает маленькой и милой душой; у моей персидской кошки Сиди Ханум тоже есть душа – какая она прекрасная и жестокая! Но саламандры? Конечно, эти бедняжки очень способны и умны, умеют говорить, читать и вообще очень полезны; но ведь они так безобразны!

Да пусть хоть саламандры, черт с ними, главное, что не марксисты.

Души у них нет. Если бы она была, мы должны были бы считать их равными человеку в экономическом смысле, а это абсурдно.

У них нет никакого sex-appeal. А значит, и души у них нет.

У них есть душа – как есть она у любого животного и растения, у всего живого. Тайна всего живого велика есть.

У них интересная техника и стиль плавания, у них можно многому научиться – особенно для плавания на длинные дистанции.

Подробности об этом можно почерпнуть из книги «M-me Louise Zimmermann, sa vie, ses idées, son oeuvre» (издательство «Алькан»). Приведем в качестве цитаты из этой публикации благоговейные воспоминания саламандры, которая была одной из первых учениц лицея:

«Она читала нам вслух басни Лафонтена, сидя возле нашего простого, но чистого и удобного бассейна; конечно, она страдала от сырости, но не обращала на это внимания, полностью отдавшись нелегкому учительскому труду. Она называла нас „mes petits Chinois“, поскольку мы, подобно китайцам, не были способны выговорить звук „р“. Со временем, однако, она настолько привыкла к этому, что сама стала выговаривать свою фамилию как „мадам Циммельманн“. Мы, головастики, восхищались ею. Малыши, у которых еще достаточно не развились легкие, вследствие чего они не могли покидать воду, плакали оттого, что не имели возможности гулять вместе с ней по школьному саду. Она была столь дружелюбной и ласковой, что – насколько мне известно – рассердилась лишь однажды: в тот день, когда наша молодая учительница истории в жаркий летний день надела купальный костюм, залезла к нам в бассейн и, сидя по шею в воде, читала нам лекцию о борьбе Нидерландов за свободу. Вот тогда наша дорогая мадам Циммельманн сильно на нее разгневалась: „Немедленно идите вымойтесь, мадемуазель, идите, идите!“ – кричала она со слезами на глазах. Для нас это был деликатный, но весьма наглядный урок о том, что мы все же не являемся людьми; впоследствии мы были благодарны нашей духовной матери за то, что осознание этого она привила нам столь решительно – и вместе с тем столь тактично.

Если мы хорошо учились, она читала нам в награду стихи современных авторов, например Франсуа Коппе. „Это, конечно, уж слишком современно, – говорила она, – но никуда не денешься – и это теперь необходимо для хорошего образования“. По окончании учебного года был устроен праздник последнего звонка. На нее пригласили господина префекта из Ниццы, а также других чиновников и видных деятелей. Наиболее способных и сильных учеников, у которых уже развились легкие, школьный сторож обсушил и одел в белые одежды, после чего, скрытые от публики тонкой занавесью (чтобы не напугать дам), они читали наизусть басни Лафонтена, решали математические задачи и перечисляли королей из династии Капетингов и годы их правления. После этого господин префект произнес длинную красивую речь, в которой выразил благодарность и низкий поклон нашей дорогой директрисе. Этим торжественный день и закончился.

Помимо забот о нашем духовном развитии, в лицее заботились и о нашем теле. Ежемесячно нас осматривал ветеринар, а один раз за полгода нас взвешивали, чтобы определить, правильно ли мы набираем вес. Нашу дорогую руководительницу особенно заботило то, чтобы мы отказались от отвратительной, развратной привычки к лунным танцам; как ни стыдно мне в этом признаться, но некоторые из более зрелых учеников, несмотря на ее увещевания, тайком в полнолуние становились жертвами этой скотской похоти. Надеюсь, что наша дорогая подруга, ставшая для нас новой матерью, никогда не узнала об этом – это разбило бы ее большое, благородное, исполненное любви сердце».

Помимо прочего, знаменитый филолог Курциус в труде Janua linguarum aperta предлагал принять в качестве единственного языка общения саламандр латынь золотого века Вергилия. «Ныне в нашей власти, – призывал он, – чтобы латынь, самый совершенный, самый богатый грамматическими правилами и самый изученный с точки зрения лингвистической науки язык, вновь стала живым и всемирным языком. Если образованное человечество не соблазнится такой возможностью, – используйте ее сами, о Salamandrae, gens maritima, изберите своим родным языком eruditam linguam Latinam, единственный язык, достойный того, чтобы на нем говорил orbis terrarium. Ваша заслуга, о Salamandrae, не погибнет в веках, если вы воскресите для новой жизни вечный язык богов и героев; ведь, приняв этот язык, вы, gens Tritonum, станете когда-нибудь и обладателями наследства Рима, властителя мира».

Напротив, некий телеграфный чиновник из Латвии, по имени Вольтерас, наряду с пастором Менделиусом, изобрел и разработал специальный язык для общения саламандр, окрестив его «понтийским языком» (Pontic lang), для чего воспользовался элементами всех языков мира, в особенности африканских. Этот саламандровый язык (как его тоже называли) получил определенное распространение в особенности в Скандинавии – к несчастью, лишь среди людей. В Упсале даже была учреждена кафедра саламандрового языка, однако среди саламандр, насколько известно, не было никого, кто бы говорил на этом языке. По правде говоря, наибольшее распространение среди саламандр получил Basic English, который и стал впоследствии их официальным языком.