Стихотворение это начиналось так:

После каждой строфы следовал оптимистический рефрен:

Стихотворение это, правда, в эфир передано не было. Но немецкая пропаганда на русском языке, в течение всей войны, была похожа на эти незамысловатые вирши неизвестного старичка в целлулоидовом воротничке. Ибо, согласно всему тому, что передавалось по радио и печаталось в листовках, русский мужичек обязательно должен был прыгать от радости и благодарности, но причины, ради которых он должен был столь бурно себя вести, ни разу не были указаны. Разница между этими виршами и немецкой пропагандой была, быть может, лишь в том, что неизвестный старичок был, несомненно, преисполнен самыми лучшими чувствами и хотя бы схематически был знаком с русской историей. Люди, ведавшие немецкой пропагандой, добрыми чувствами преисполнены не были и русской истории не знали.

Немецкая пропаганда в течение всей войны призывала русский народ помогать всеми силами победному для Германии окончанию войны, не говоря в тоже время о том, что эта победа принесет русскому народу. В этом отношении немцы, в силу, правда, иных причин, повторили ошибку руководителей Белого движения. В обоих случаях вся антибольшевистская пропаганда строилась на лозунгах отрицания: — "долой большевизм", "долой советскую власть", "долой коммунистическую партию", без ясного ответа на то, что же придет на смену большевизму, советской власти и коммунистической партии. Между тем, пропаганда, претендующая на успех, ни в коем случае не может базироваться только на лозунгах отрицания, но должна нести в себе и лозунги утверждения. Если чему-то объявляется "долой", то за этим сразу же должно следовать и соответствующее "да здравствует".

Это обстоятельство, в свое время, отлично учли большевики и в эпоху октябрьской революции и гражданской войны, каждому большевистскому "долой" непременно следовало соответствующее "да здравствует".

Другое дело, что потом большевистская партия ни одного из этих "да здравствует" не выполнила. Это уже относится за счет той лживости, которая лежит в основах большевистской теории и практики. Но, в свое время, эти "да здравствует" сослужили хорошую службу большевикам.

Руководители Белого движения и, двадцать три года спустя, немцы роль этих "да здравствует" совершенно не учли. В первом случае все обещания сводились к созыву "Учредительного собрания". Во втором — русский народ соблазняли тем, что он "будет включен в состав Новой Европы". Если в годы гражданской войны туманная и скомпрометированная "Учредилка" не вызывала особых эмоций у русского человека (как на стороне красных, так впрочем и — белых), то сомнительная честь быть включенным в Новую Европу была ему попросту непонятной. Среднему русскому человеку одинаково безразлична, как старая, так и новая Европа. У него есть свои собственные большие заботы и своя настоящая боль. Поэтому, от каждого зовущего его на борьбу, он хочет иметь ответ не только против чего он будет бороться, но и, что его может ожидать в результате этой борьбы.

Этих ответов он не получил ни от руководителей Белого движения, ни от немцев. Первые его не дали потому, что и сами точно не отдавали себе отчета в том, за что именно они борются. Вторые не могли его дать, ибо та цель, ради которой они боролись, разумеется, никак не могла устроить ни одного русского человека. В обоих случаях это оказалось одним из сильнейших козырей в игре большевиков, и оба раза эта игра закончилась для их врагов трагически.

Однако, этот основной порок немецкой пропаганды не был единственным. Волна этой пропаганды, направляемая из Берлина, уже в самом начале разбивалась на разные течения, которые, дойдя до оккупированных областей, рассыпались по ним тысячами мелких брызг, часто не имевших ничего общего между собою. Пропагандный аппарат Восточного министерства работал по одной линии, Министерства пропаганды — по другой, германской армии — по третьей. Первые два министерства ненавидели друг друга и, где только возможно ставили одно другому палки в колеса. Оба эти партнера с явным недоверием относились к третьему, который, в свою очередь, не скрывал своего презрения к ним обоим.

Разноголосица в пропаганде естественно породила и разноголосицу мер, проводимых на оккупированной территории. В одних местах отменяли колхозы, в других их укрепляли в еще более жесткой форме, временами в деревнях действовало выборное начало, затем оно заменялось принципом назначения сверху, в одних городах оказывалось покровительство сепаратистским течениям, в других сепаратистов преследовали, выпускались какие-то декреты, которые завтра же отменялись и заменялись совершенно противоположными, что-то обещалось для того, чтобы не быть выполненным и, что-то выполнялось, чего никто и никогда не обещал.

Все это вместе взятое создавало в оккупированных областях такую свистопляску, что население не знало кому оно должно верить, а кому нет. Скоро оно уже не верило никому.

Все же в этом трагическом калейдоскопе, на всем протяжении войны, можно было проследить одно общее для всей оккупированной территории явление. А именно: в областях, находившихся непосредственно под управлением военного командования жизнь была много лучше, нежели в тех районах, которые прочно отошли под опеку немецкого гражданского управления. Происходило это не только потоку, что армия была занята войной и мало обращала внимания на дела внутреннего порядка, но и потому, что качественный подбор людей в армии и гражданском аппарате резко отличался друг от друга и давал громадный перевес на сторону армии.

Волна германской армии, катившаяся на восток была первой реальной силой, с которой знакомилось русское население. Для некоторых это знакомство было печальным, для большинства — вполне приемлемым. В ходе войны на востоке создалось понятие о "немецких зверствах". Справедливость требует отметить, что меньше всего зверств в России было совершено германскими фронтовыми частями. Эти части совершали, то непредусмотренное никакими конвенциями количество зверств, которое совершает каждая армия вторгающаяся на неприятельскую территорию. На совести германской армии их было, вероятно, больше чем, скажем, — американской, вступившей на территорию Германии и, во всяком случае, неизмеримо меньше чем у красной армии, после ее перехода германских границ.

Жестокая судьба пленных красноармейцев в начале войны не может быть отнесена за счет германских фронтовых частей. Эту позорную страницу в немецкую военную историю вписали тыловые части армии, состоящие из особых команд ("зондеркомандо"), набранных среди отборных подонков национал — социалистической партии. Что касается фронтовых частей, то они нередко отпускали пленных по домам в первый же день пленения, особенно если речь шла об уроженцах уже занятых немцами областей. Часть пленных, по собственному желанию, вливалась в германские боевые части в качестве разведчиков или вспомогательного персонала.

Но и судьба военнопленных, попавших в немецкий тыл, была особенно жестокой лишь в начале войны. Со временем их положение улучшилось, хотя в течение всей войны оставалось хуже, чем положение, военнопленных других стран, что во многом явилось следствием чудовищного приказа Сталина, которым он отказался от своих пленных. Это лишило их поддержки международного Красного Креста, отразилось на их питании, осудило на полное бесправие и подстрекнуло немецкое лагерное начальство к безответственному к ним отношению. Что же касается общего улучшения их судьбы, то это прежде всего явилось следствием незаметных, но героических усилий российских антибольшевиков, находившихся в то время в Германии, Польше и Прибалтике, положивших немало труда в этом направлении и добившихся, наконец, результатов. Уже одно это делает ярлык "коллаборантов", приклеенный этим людям благополучными соотечественниками за океаном, не только достаточно нелепым но в какой-то перспективе российской освободительной борьбы, ставит их в более выгодную позицию, чем этих самых благополучных соотечественников, дружно собиравших деньги на "сталинградских сирот" в наивном предположении, что эти деньги действительно к этим сиротам попадут. Наличие этих "коллаборантов" спасло в то время не одну тысячу жизней, которые еще пригодятся России. Вряд ли, деньги, собранные на "сталинградских сирот" — утерли хоть одну сиротскую слезу.