Телеграфную Шорохов все же отыскивает. Большая комната, разделенная широким барьером. За барьером стол с аппаратом. Седой сгорбленный старичишка в чиновничьем мундире стоит возле барьера, положив на него руки. Телеграфист. У входной двери на скамье два казака с винтовками. Охрана? Скорей наоборот – стерегут, чтобы телеграфист не сбежал. Шорохов говорит:
– Я агент Управления снабжений штаба Донской армии. Имею право на передачу сообщений по военному проводу, – он кладет на барьер перед телеграфистом бланк телеграммы, конторскую книгу, куда вписана копия этой же телеграммы и пять деникинских тысячерублевок. Меньше дать нельзя.
Не взглянув на бланк, телеграфист спрашивает:
– Вашему степенству квитанцию или передать тоже?
– То и другое.
Барьер это, оказывается, еще и стол. Выдвинув из него ящик, телеграфист кладет туда деньги, выписывает квитанцию, бьет штемпелем по странице шороховской конторской книги, сообщает:
– На Курск линии нет.
Шорохов прячет конторскую книгу в баул, отвечает:
– Дайте через Касторную.
В телеграфную вваливается здоровенная фигура в шинели, в башлыке. Лицо этого человека красно от ветра. Рукой он придерживает шашку в ножнах. На поясе у него кобура. Шинель облеплена снегом. В каком он чине, понять нельзя. Но казаки у входа вытягиваются.
– Линия! – отрывисто бросает он.
Телеграфист склоняется над аппаратом, дробно стучит ключом. Шорохов догадывается: это его способ спасения – в любой тревожный момент тотчас заняться своим телеграфистским делом.
Вошедший обнаруживает Шорохова, начальственно спрашивает:
– Кто такой? – Он заходит за барьер, берет со стола шороховскую телеграмму, читает вслух: – Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому. Сообщаю, что условия контракта номер восемьсот девяносто три мной выполнены. На станции Щигры, Колпна, Охочевка, Мармыжи вывезено двадцать девять тысяч пудов пшеницы запятая двенадцать тысяч пудов ячменя. Прошу выслать на станцию Щигры или обязать получателя выдать мне на месте пять пудов шпагата для зашивки мешков. – Он поднимает глаза на Шорохова. – Ты?
– Леонтий Артамонов Шорохов, – отвечает тот. – Господин полковник, – он не имеет представления о чине этого человека, но решает, что лица более высокого ранга в Щиграх в настоящее время быть не может. – Район назначен мне Управлением снабжений.
– Мразь! – «полковник» тычет шашкой в сторону телеграфиста. – Сюда тебя зачем принесло!
– Дать депешу.
Физиономия «полковника» перекашивается. Он что-то хочет крикнуть и не может. Захлебнулся от ярости. Надо убираться. Но у порога казаки. Шорохов продолжает:
– Контракт на восемь миллионов рублей. Сорок тысяч пудов.
– И на мою богом проклятую шею повесят их вывозить! – кричит «полковник». – А ты сорвал куш и бежать! Мы головы свои тут кладем!
Он двумя руками вцепляется в кобуру. Прижав баул к груди, Шорохов бежит к двери, наваливается на нее, распахивает, спотыкается о порог, падает на грязный, истоптанный снег станционной платформы. Вскакивает, бежит дальше. За углом вокзального здания останавливается.
Орудийные раскаты слышатся гораздо отчетливей, чем было прежде. То ли ветер, который приносит их, стал посильней, то ли приблизились сами эти раскаты.
Сбоку от перрона, прорывая стену густого снегопада, появляется какая-то темная масса. Она делается все крупней, отчетливей, наконец, совсем придвигается к перрону. Это поезд, в котором Шорохов ехал от Курска. И как чудо: почти напротив того места, где к обледенелой кирпичной стене притиснулся Шорохов, откатывается вагонная дверь. В проеме ее среди марковцев стоит Макар Скрибный.
– Леонтий! – кричит он. – Леонтий!
Шорохов подбегает. Скрибный подает ему руку, втягивает в вагон, обнимает.
– Как я за тебя переживал, – говорит Скрибный, – друг ты мой дорогой…
Поезд набирает ход…
* * *
…За дощатыми стенками «холодушки» вьюга. А здесь, как и прежде, ласковый огонек печурки, и тот, с четками вокруг запястья левой, узкой, с тонкими пальцами, руки, марковец сидит рядом с Шороховым на винтовочном ящике и, не обращая внимания на то, слушают его или нет, говорит. Вагон останавливается, делаются слышны далекие пушечные выстрелы и на фоне их – торопливая речь:
– …Будет время: под благовест кремлевских колоколов преклонят пред добровольческими полками – корниловским, марковским, дроздовским – свои венчанные головы двуглавые орлы других знамен. И поблекнут старые девизы, и на скрижали истории вписаны будут новые. Тогда девизом марковского полка будет: «Аве, цезарь, моритури те салютанти…» Благородная латынь! «Аве, цезарь, моритури те салютанти…» О! Вы хотите слышать это по-русски? «Слава цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!» Да, да! Так будет. Да! И на братской могиле павших марковцев, на плите из карарского мрамора высечена будет надпись: «Те, которые умирают красиво»…
Снова начинают стучать колеса. Но и марковец повышает голос. Лицо его побелело от напряжения, зрачки необычно широки, губы то и дело судорожно кривятся. Кокаинист. Страсть, что была у Чиликина.
Марковец оборачивается к Шорохову:
– Знаете, чьи это слова? Знаете? Нет? Но вы узнаете! В будущем все это узнают! Все будут повторять как символ святое, самое святое высокое имя – имя прекрасного человека, капитана Большакова, героя, отдавшего жизнь этим летом в боях под Корочею. Он подписывал свои поэзы именем «Форвард». Он был таким же, как я, был, как все мы, но был и в миллион раз лучше, возвышенней, чем я, чем любой из нас, чем все мы.
«Бедняга, – думает Шорохов. – Лезет в герои. А силенок – только красивые слова повторять».
– Вот вам еще, – марковец говорит со все большим жаром. – Вот вам еще. Еще одна его удивительная поэза. Послушайте… Вы послушайте! Вот она! Вот!.. Вы знаете? Конечно, вы знаете милый детский роман «Принц и нищий». Помните, как выбежал на улицу принц, чтобы восстановить справедливость, и вдруг стал нищим оборванцем-мальчишкой… Все мы были когда-то принцами, читали прекрасные книги, жили в светлых дворцах среди роскоши и красоты и вдруг стали нищими. И теперь… Да, теперь! Теперь мы едем в темном застылом вагоне, нищие и убогие, грязные и голодные, и нет у нас ничего… Не правда ли, сходство судьбы? Не правда ли?.. Мы ведь победим! Не правда ли?.. Но ведь мы победим! И будет пышный радостный праздник, и будут звонить колокола, и будут греметь трубы, и красивые нарядные женщины будут бросать нам цветы, и снова мы из оборванных нищих станем принцами. Не правда ли?..
Стук колес, шум ветра за стенками вагона вновь заглушают голос марковца. Слов больше не слышно, но видна его порывистая жестикуляция, капли пота на белом лбу, судорожный излом бровей, губ.
«“Будут греметь трубы… – думает Шорохов, – звонить колокола… красивые женщины будут бросать нам цветы…” Из гимназистов угодил на фронт. Было отчего ошалеть. Дешевка! Гибнут тысячи. В Щиграх замерзают раненые, а ты нудишь: “…снова мы станем принцами…” Какими принцами? Кокаинистом ты стал!..»
* * *
…Касторная. Поезд останавливается в стороне от перрона. Откатывается дверь. Шорохов видит заснеженные пути, за ними серые заборы, деревья, одноэтажные домишки особенно низкие, приземистые из-за сугробов и снежных шапок на крышах.
Не ожидая, пока марковцы наладят сходни, подхватив баул, Шорохов выпрыгивает из вагона. Скрибный подает ему корзину, мешок, спрыгивает сам. Они бегут к вокзальному зданию.
Само это здание, станционные пути перед ним, забиты народом. Беженцы, солдаты, казаки, многие из них на костылях, в перевязках. Мешки, узлы, штабеля патронных ящиков. За последние дни такую картину Шорохов видел не раз, притерпелся к ней как к неизбежности.
Военного коменданта разыскать не удается. В кабинете его нет. Куда он ушел, не знает никто. Скорей всего, перебрался в какой-либо из вагонов. Их – товарных, пассажирских – на путях станции несчетное множество. Возле некоторых – часовые. Особенно много их возле состава из классных вагонов, где размещается штаб корпуса генерала Постовского. То, что Шорохов агент Управления снабжений штаба Донской армии, никакого впечатления не производит ни на самих часовых, ни на начальствующего над ними офицера. Валит мокрый снег, в каком звании этот офицер Шорохов разобрать не может, на всякий случай именует его высокоблагородием. Но и это никакого действия на офицера не оказывает. Впрочем, и до того ли ему? Артиллерийские раскаты сотрясают воздух. Военные – в одиночку и целыми командами – мечутся между вагонами. Офицер этот безуспешно пытается что-то приказывать.
