Литмир - Электронная Библиотека

Потому что большевики тоже хотели мира. Потому что ради него они готовы были отправиться аж на Принцевы острова. Потому что они, если не силой оружия, то силой духа превосходили своих врагов. Ведь и Колчак, и Семенов, и братья Меркуловы — «это же все страшное, жуткое ворье и воровство! Золото крали, деньги крали, власть крали... Нет, что ни говорите, а в Красной Армии этого не было. Реквизиции были, конфискации были, экспроприации были... но все шло в государственное распределение, а не в личное!» Ведь большевики, когда находились в эмиграции, подачек у иностранных правительств не выпрашивали и в услужение к ним не нанимались. Не то что их противники, сбежавшие от революции во Францию и Америку, в Польшу и Китай. Они уже не отечеству служат, а тем, кто их содержит, кто платит.

Бондаринский анализ честен, трезв и беспристрастен. Перебирая в уме гипотетические варианты развития российской истории после Октября, генерал неизменно приходит к мысли, что единственно спасительный среди них — советский. Все остальные катастрофичны и безысходны. И потому — окончательное прозрение во Владивостоке. Остановка у предельной черты. Путь не за океан, в эмиграцию, а от океана, от самого края. Навстречу тревожной неизвестности, навстречу испытаниям, но на своей земле и со своим народом. И потому — безоговорочный, по-солдатски прямой вывод: «Всякая борьба против Советской власти является, безусловно, вредной, ведущей лишь к новым вмешательствам иностранцев...»

Свидетельство с того берега, с той стороны. И тем более убедительное, что из первых уст, что за ним — знание реальности, тяжкий груз переосмысления прожитого, разочарований в собственных же усилиях,

Штабс-капитан и приват-доцент Корнилов тоже остался на родине. Но тут не выбор, а случай. Сраженный под Читой сыпным тифом, в беспамятстве попал к красным. Так что «не сам за себя он сделал выбор, а сыпнотифозная маленькая серенькая вошь его сделала...» Бондарин же определил свою судьбу сам.

И в этом различие между героями «После бури». Коренное, принципиальное. Корнилов «привык быть управляемым механизмом», Бондарин поступал самостоятельно. Корнилов уповал на везение, на фортуну, на Великого Барбоса, Бондарин старался исходить из правды фактов. Корнилов предрекал конец света, Бондарин искал путь от края, Не для себя — для самой жизни, для народа. Его логика: «Надобно всем людям сильно меняться. Если уж мы, человеки, дошли до края и дальше идти некуда. Белые дошли, красные дошли, какие угодно дошли, значит, всем и меняться. И, представьте себе, мне кажется, большевики-то к этому больше других были готовы».

Белые проиграли еще и потому, что рабски держались за догмы, за фетиши. Большевики не держались, а дерзали. Как тогда,— с возможной встречей на Принцевых островах, так и теперь — с нэпом, с пятилеткой, с привлечением «бывших» к сотрудничеству.

Интересы жизни, только они и совпадают в романе с истиной, с человечностью. Эти интересы на первом месте для председателя Крайплана Лазарева. На первом — и для нынешнего Бондарина. Оттого и предупреждает он, что военная «техника, ежели не взять ее в руки, приведет человечество к катастрофе. К ужасной! К такому сражению, которое будет последним». Оттого и настаивает, что «человечеству пора научиться строго судить виновников войн. Уголовным судом». Оттого и себя судит за собственную слепоту. За то, что, будучи командующим, упустил шанс договориться с красными. За то, что в семнадцатом году ввел на своем фронте смертную казнь. Вопреки очевидности, вопреки бессмысленности империалистической бойни. Не понял того, что давно уже было ясно солдатам в окопах. И эта вина его неискупима — страшная, неизбывная вина перед народом, а стало быть, и перед самой жизнью.

Судьба Бондарина в романе драматична. Это человек, хотя и помилованный новой властью, но тем не менее обреченный. Не в силу фатальных, а в силу конкретных обстоятельств времени.

Он мог держаться покровительством Лазарева, умевшего находить и направлять талантливых людей, дорожившего ими, считавшего, что надо осуществлять «братство между всеми, кто к этому способен». Но это Лазарев, это секретарь крайкома Озолинь, это старый большевик Вегменский, написавший комментарии к мемуарам генерала. Люди широких взглядов, воспитанники ленинской школы, они руководствовались интересами дела, интересами революции. А Сеня Суриков, а Владислав Кунафин? Те видели в генерале классового врага, и только. Те не соединять и сплачивать, а разделять и выводить на чистую воду стремились. Что им эволюция, что перемены в сознании? От лукавого это, уход от «ясной постановки вопроса».

Формально «комиссия по Бондарину» устроенная сверхбдительным Сеней Суриковым, завершилась конфузом, разгоном самозваного судилища. Бывший чекист и преемник покойного Лазарева Прохин сумел осадить ретивых разоблачителей. Но надолго ли? Ведь так или иначе, а бывшему генералу пришлось-таки сложить полномочия, расстаться с Крайпланом. Я не сказал бы, что характер Сурикова прописан в романе достаточно отчетливо, но зловещая сила, но фанатическая одержимость в нем все-таки угадывается.

Такова в повествовании эпоха после бури. Яркая, романтическая, беспримерная по смелости дерзаний, но и грозная, крутая вместе с тем. И вторая книга сплошь на контрастах: радостное и тревожное, светлое и горькое. С одной стороны, захватывающие планы, энтузиазм созидания, индустриальное преображение страны, с другой — угрозы из-за рубежа, заговоры, лихорадка внутрипартийных дискуссий. С одной стороны, раскрепощение масс, выплеск творческой энергии, «вера, великая вера в человека, в новые идеи», с другой — поднимающая голову подозрительность, переплетение борьбы против действительных врагов с охотой на ведьм.

Я не убежден в бесспорности художественного решения главы «Год 1929-й — год великого перелома» через сплошной (почти сплошной) поток документов. Как ни ряди, а это вторжение в роман чужеродного текста, захлестывание психологического, философского исследования информацией. Но отдадим автору должное: монтаж изобретательный, передающий гул потрясений, противоречивость времени.

И писатель неизменно исходит из этой противоречивости, из столкновения и динамики тенденций, из сопряжения сиюминутного и вечного. Его работа как бы возобновляет, возрождает традицию художественного исследования эпохи нэпа, столь значительной в нашей послеоктябрьской истории, столь богатой своими экономическими, хозяйственными, организационными и прочими экспериментами. На этот раз перед нами галерея человеческих типов, калейдоскоп идей, глубоких и вздорных, воспринятых или отвергнутых завтрашним днем. Однако вполне возможны и другие подходы, другие аспекты анализа. Через крестьянское бытие, через настроения рабочего класса, через жизнь партии и т. д. Ведь все мы сейчас заново открываем и заново постигаем происходившее тогда. Роман С. Залыгина разомкнут навстречу будущему, навстречу грядущим конфликтам. Завершается нэп, на подходе коллективизация с ее столь же драматическими коллизиями (вспомним «На Иртыше»). И, вслушиваясь в голоса своих героев, писатель старается представить, как и чем их слово отзовется. Слово Барышникова и Миши-комсомольца, Сени Сурикова и Прохина, Ивана Ипполитовича и Сенушкина.

Вторая книга романа развертывается уже после смерти Лазарева. С его соратниками, преемниками Озолинем, Прохиным, Вегменским, Мартыновым, но без него. Образ первого председатели Крайплана возникает здесь лишь в ретроспекциях и реминисценциях. Как моральный пример, как эталон. Но если Лазарев и воспоминание, то не только о прошлом, но и о будущем. О той нравственной норме, том ленинском стиле работы, которые нам так необходимы сегодня. Может быть, особенно необходимы после всяческих деформаций, после бюрократического исказительства, после культа и культиков.

Ну а главный герой, многострадальный и многотерпеливый Петр Васильевич-Николаевич Корнилов? Он-то что знаменует? Какой урок, какой вывод? Он, который тратил свой душевный заряд не столько на самовыражение, сколько на «сокрытие себя». Он, которому вечно недоставало искренности, раскованности, подлинности, который только то и делал, что играл чью-то роль. Играл, но и расплачивался за лицедейство, Хотя бы тем, что эту неподвижность, эту зажатость, уклончивость инстинктивно угадывали женщины: Евгения Ковалевская, Леночка Федосьева, Нина Лазарева. Неспроста же ни одна из них не решилась окончательно связать с ним, таким умным, таким осмотрительным, свою судьбу.

96
{"b":"197793","o":1}