— Ты что бледный-то стал, Барышников? — спросил Митрохин.— И вот еще губы трясутся, гляди-ка, у тебя. Странно... А я все равно скажу — временный ты человек, Барышников! Я не со зла это говорю, нет, я у тебя в «Смычке» пайщик и премного тебе обязан, потому от души и хочу предупредить: временный ты человек! И не ты один, а весь с головы до ног нэп, и ходу тебе вместе с нэпом вскорости не будет никакого!
— Тебе, словеснику, будет ход?
— Мне будет! Я истину понимаю! А ты все ж таки почему бледнеешь, Барышников? 3ря бледнеешь, у тебя есть выход — понять меня!
— Ну, как же тут не побледнеешь? Хватит и того, что известно мне: все человечество, настанет время, погибнет. Все, до единого человека! Все дворцы и хижины, весь труд и весь капитал, и война, и мир — все сгинет одинаково. Вот и хватит с меня, что мне это известно, но при чем же тут я? Лично? При чем тут «Смычка»? Об «Смычке»то я все одно должен знать, что она дело правое!
— Ты, Барышников, умнее всех желаешь быть. Даже умнее политики! Непонятный человек!
— Ну, так и есть! Ежели в семье кормилец один, а едоков семеро, то все оне считают его как бы деревянным. Считают, будто у его чувствительности нет и не может быть, его дело — работа, и все тут, чувствительность только у их, у причиндалов имеет право быть. Вот так же и во всем человечестве: кто истинно на его работает, тому причиндалы-читатели в любой миг под задницу коленкой могут дать, объявить его временностью, а себя постоянством!
— Не обижайся, Барышников, до самого-то до конца, ты же грамотный, знаешь, что в спорах рождается истина!
— Чтобы она родилась, истина, от человека, сам-то человек должон быть истинным! А не поддельным, из газет скроенным!
— Ну ладно,— согласился и как будто даже застеснялся Митрохин,— ты меня никогда и нисколько не понимаешь, тогда вот спроси более грамотного, спроси Петра Николаевича, временный ты или постоянный! Спроси!
Барышников обернулся, собрался спросить, но не спросил. Только вздохнул.
Митрохин же успокоиться не мог:
— Петр Николаевич! Тогда вы спросите у Барышникова! Пожалуйста! Насчет его временности и постоянности!
Все долгое время молчали, и Корнилов наконец-то спросил:
— Скажи, Барышников, вы нисколько не заинтересованы в аварии на скважине? Или? Или тут может быть польза для «Смычки»?
Митрохин вытаращил глаза — он совсем не этого вопроса ждал.
А Барышников обрадовался. Он встрепенулся, помолодел у всех на глазах, весело расправил бородку. Он груз сбросил с себя наконец, груз общих и тяжких рассуждений, и засмеялся негромко, и руками в ту же секунду сделал так, будто какой-то предмет отчетливых очертаний, понятного веса и назначения он схватил. Этим предметом был вопрос Корнилова. Это был уже его воздух, его стихия, его соображения: «выгодно — невыгодно», «так — не так», «хорошо — плохо» для «Смычки»?
— До недавнего времени это было мне ни к чему — ваша авария и бесполезный простой. Убыток, больше ничего. Но когда все-таки случилась авария, то и дай бог ей здоровья, потому что она хотя и маленько, а все ж таки явилась для меня зацепочкой, подтолкнула меня на одно дело. Она подтолкнула, и я поехал и уговорил костюковскую кооперацию слиться с семинихинской, то есть в полном составе войти в «Смычку». Шесть полных ден уговаривал я костюковских, уговаривал, убеждал, доказывал, своего добивался и в конце концов все ж таки добился — оне согласились!
Мастер Иван Ипполитович, изможденный, упорно до сих пор молчавший, удивился:
— Как же это, Барышников, из нашей аварии сделалась вам зацепочка? И выгода?
— Нехитро! Костюковские вступают в «Смычку», то есть маслозавод теперь нам уже строить сообща и учитывая ихний интерес, то есть ближе к ихним землям и пастбищам, то есть не здесь, а в другом месте, верстах в десяти отсюдова. Не на запад, а в восточную сторону от Семенихи. А нынешнюю, аварийную, мы либо забросим навсегда, а удастся ее кончить, ну тогда сделаем ее как водопойную для нашей скотины.
— И что же, авария на скважине помогла вашим уговорам? — спросил Корнилов, живо приобщаясь к интересам Барышникова, но все еще не понимая сути дела.
— Ну, еще бы не помогла! Я костюковской кооперации тот же раз сказал: «Ради вашего интереса строю завод на другом месте! Более того, сказал я, ради ваших интересов жертвую почти что полностью сработанной скважиной и закладываю новую, причем не из половины будем ее, новую, делать, а я беру шестьдесят процентов расходу, за вами же сорок!» Они видят, Барышников жертвует, а жертва, она сильно помогает уговору. Который раз так сильнее, чем угроза!
Портнягин зевнул, но весело как-то, осмысленно, Митрохин хихикнул, а Сенушкин, всхлипнув и как будто даже прослезившись, сказал:
— Ну жулик, Барышников, ну так жулик! Ну нэпман! Ну голова! Ну, а ежели костюковские узнают, что скважину эту тебе так и надо было бросить, что они об тебе подумают?
— Ты, что ли, им скажешь, Сенушкин?
— А хотя бы и я! Вдруг это сильно захочется моёй душе?
— Душе, можете быть, а карман твой — нет, захочет!
— Все ж таки? Что оне подумают о тебе, костюковские? В принципе?
— В принципе-то? «Голова этот Барышников! С им не пропадешь!» — вот что им останется думать, дорогой ты мой Сенушкин! А ты не так же думаешь?
Сенушкин поморгал-поморгал, растерялся, но не до конца и спросил снова:
— Как же ты будешь с нами, с буровой партией, рассчитываться, Барышников? За аварийную, а также и за новую скважину? Как?!
— А вот это уже не твоего ума дело, Сенушкин! Твое дело — рассчитываться со своим хозяином, с Корниловым с Петром Николаевичем. Как мы поладим дело с им, тебя не касается! Касается это нас двоих. Ну, вот еще мастера Ивана Ипполитовича, он первоначальный договор приезжал в мае месяце подписывать, он хотя и малый, но все ж таки совладелец «Конторы». Так я прошу, чтобы остались бы сию минуту мы трое, остальные же все чтобы не мешались хотя бы полчаса времени. Поднимись-ка, будь добр, Сенушкин, места!
Сенушкин поднялся, Портнягин тоже, Митрохин еще соображал и тоже сообразил, что надо уйти. Ушел и он.
— Такое дело,— сказал Барышников Корнилову и Ивану Ипполитовичу,— я плачу вам, «Конторе», полностью согласно в мае месяце заключенного договора.
Как будто бы вы исполнили эту скважину всю в порядке и до конца. За новую же скважину, которая у меня будет уже совместная с костюковскими и в другом месте, я плачу шестьдесят процентов сметной стоимости. Причем безо всякого договора. Понятно вам? Обоим? Или, может, одному только, а другому вовсе не понятно? Ну, совладельцы? У вас и выхода-то другого нету, чтобы вылезти из убытку!
Иван Ипполитович молчал, он, казалось, изнемог больше прежнего. Понял или не понял он Барышникова?
Корнилов не понял.
— В чем суть дела? Коммерческая? — спросил он.
— Хотя не кажное дело любит называться своим именем, я скажу: с новой скважины, которая будет без договора, вы залог в государство платить не будете, раз она бездоговорная и неучтенная! Налог же с вас большой, едва ли не половину дохода, когда не ошибаюсь?
— Обман государства! — сказал Корнилов. — Не хочу... Не хочу начинать с обмана как владелец «Конторы». Не могу!
— Странно! — удивился Барышников и перешел с Корниловым на «ты».— Тогда зачем же ты пошел в нэп? Оно-то, государство, вызывая тебя на конкуренцию, не сомневается ободрать тебя как можно более, налогом правым и неправым, законом и толкованием закона в свою собственную пользу, а ты по-мышиному и лапки кверху: разоряйте меня, я не сопротивляюсь? Да что оно, государство, не обманывает само себя, что ли? Государственное-то предприятие разве не ловчит? И на качестве продукта не экономит? Ты сделаешь свой предмет, буровую скважину, но ее, действительно существующую, не покажешь в годовом отчете, что же для людей, для общества способнее — раскошеливаться за то, чего нет в природе, дутое изображать богатство либо в загашнике иметь припрятанное, которое нигде не числится? Хотя бы и скважину? Выбирай, Корнилов... Выбирай, Иван Ипполитович. Ну?
