Корнилов отвечал тоже, холодно, тоже кратко: «Контора» напорные воды не гарантирует, запомните это!» — «Помню!» — «Вода может оказаться солоноватой, непригодной для маслодельного производства!» — «Рыск!» — отвечал Барышников в смысле того, что неизбежен риск, садился в свой тарантас и уезжал прочь, иной раз не попрощавшись.

И в этом поведении Корнилов чувствовал артистизм. Тяжелый был артистизм, грубый, жесткий, но именно он, уверенный в себе, еще не надорвавшийся.

Как нередко случалось, мастер Иван Ипполитович, почти точно угадывая мысль Корнилова, сказал:

— Ему бы не кооператором быть, а конокрадом — артист! Среди конокрадов, скажу я вам, часто бывают артисты!

А Митрохин даже с некоторой радостью поддержал мастера:

— И что, и что?! Барышникова к любому предмету приставь, он в нем выгоду почует и сделает ее, не откладывая! Ни минуты!

После того как случилась авария, Барышников на скважине не был вот уже сколько дней, и Корнилов ломал голову: «Почему?»

Вся партия ждала: «Вот приедет Барышников...» Наконец не в обычное время, а к вечеру, когда солнце было на закате, Барышников явился.

— Ну и что? На эту скважину будем надеяться? Другую начинать?

Он хотел от мастера ответа сиюсекундного, но тот тихо, вяло, совершенно бесстрастно ответил, что дело это заказчика пока не касается, вот он, мастер, «половит» еще несколько дней, а тогда и даст окончательный ответ.

— Тогда, в таком случае, на сегодня мы тут ненужные! — пожал плечами Барышников, но на мастера не обиделся и не уехал, а, прислонившись спиной к черному корявому стволу березы, стал думать.

Корнилову показалось, будто Барышников приглашает его подумать вместе и что могучий этот кооператор должен пахнуть чем-нибудь острым, вернее всего, чесноком, он подошел к нему и скоро понял свою ошибку — от Барышникова не пахло ничем и разговора вести с Корниловым он не собирался.

Ну еще бы! Хотя оба нэпманы, но масштабы разные: Барышников — нэпман советский, кооперативный, Корнилов — частник. Барышников с кем только не имел дела — с крестьянами, рабочими, служащими кооперации и совторгслужащими, железнодорожниками, моряками, юристами, бухгалтерами, коммерсантами разных стран. А Корнилов? Незадачливый хозяин буровой какой-то конторы, с партией народишка, которому действительно одно только название «сброд». Ну, разве еще «осколки»...

Однако Барышников не уезжал. Счетовод «Смычки» и предсельсовета давно уже сидели в плетеном тарантасе, молчали, изредка начинали между собой какой-то разговор, ждали Барышникова, а тот все стоял, прислонившись к березе, все думал. Наконец сказал своим непременным спутникам:

— На сегодня вы здесь ненужные. Можете ехать! Домой! — И те уехали, а Барышников зачем-то остался. Спросил: — И сколь же стоит все ваше оборудование? Буровое? Целиком и полностью комплект?

— Тысячи на полторы...— ответил мастер по-прежнему неохотно.

— И сколь же ваша «Контора» ежегодно сымает доходу? С одного комплекта?

— Тысячи три. Валовых.

— А в чистоте? То есть чистоганом?

— Хозяин лучше знает...— кивнул мастер в сторону Корнилова. Это был щепетильный вопрос, мастер не хотел на него отвечать.

Барышников больше и не спрашивал, молча шевелил губами, считал. Сосчитал и сделал вывод:

— Нет, невыгодно нашей «Смычке» приобретать этакий комплект.

— Почему же? — тоном уже заинтересованным спросил мастер.

— Набуришь скважин для разной кооперации и сельским обществам верст на двести кругом, а потом?

— Верст на триста в окружности будете бурить, кто вам помешает?

— А это расходы транспортные слишком большие, а главное, досмотру со стороны правления «Смычки» не будет за буровиками, а без досмотру дело гиблое — инструмент разворуют.

— Воры, что ли, одни кругом?

— Зачем воры! Не воры, а человечья природа. И меня оставь государство совершенно без присмотру, я тот же день начну его раздевать-разувать! Доходы прятать от налога, объем работ и обороты начну показывать в отчете вовсе не те.

— А это зачем же? Кооперация заинтересована в крепком, в обутом-одетом, а вовсе не в нищем государстве!

— Ну, еще бы! Кооперация в крепости государства заинтересована даже более пролетария, хотя у его нынче и государственная диктатура! Пролетарий — он в начальниках чего-то значит, а на заводе он исполнитель, больше ничего. А кооперация, она работодатель, она снабженец населения и государства, она даже воспитатель трудового населения и пресекатель главного врага пролетарского государства, то есть кулака на местах. Поэтому кооперации везде и всюду надобно подалее держаться от того дела, в котором легко обмануть государство. Я везде и всюду эту истину проповедую. Пущай государство обманывает частник, он своим собственным карманом рискует, а не общественным.

Разговор стал неожиданно интересным. Корнилов внимательно прислушивался, думая, что у этого человека, у Барышникова, мир был системой складной: сельский пейзаж, луга и травы; на траве скот; от скота молоко и масло; от молока, масла, сыра — ящичная тара; от тары — Ленинград; от Ленинграда — Лондон; от Лондона — снова сельский пейзаж, луга и травы... Круг замыкался. Разумный круг. Деятельный. Без лишних слов и понятий.

Наверное, что-то еще и еще интересное состоялось бы в разговоре с Барышниковым, но тут вернулся из Семенихи Мишка-комсомолец.

Кто?

Мишу вместе с Митрохиным в свое время нанял Иван Ипполитович.

Как только случилась авария, Миша отправился домой «справлять дела по комсомолу». Вдове-красноармейке помогать косить, а другой ставить новый сруб, проводить собрания и записывать семенихинцев в ячейку МОПРа — множество у него было общественных дел. Дома, в своей семье, он был старшим сыном и за старшего и косил, и пахал, и вот еще хотел подработать на бурении...

— Рублей тридцать мне крайне нужно выработать! — объяснял Миша. — Или даже тридцать один. Иль даже тридцать два!

— Тридцать три не хочешь? — Спрашивал Мишу Сенушкин, но Миша подтверждал:

— Тридцать два!

Теперь он пришел невыспавшийся, после исполнения всех своих обязанностей усталый, тихий и спокойный.

Сказал Барышникову:

— Председатель называется, обещал подвезти на скважину, а гляжу, и след его простыл. Кобылу жалеешь, что ли? Председатель называется!

— Пешим дойдешь. Молодой еще! — отозвался Барышников.

— Молодой... — согласился Миша и поглядел на траву вокруг себя, где бы поудобнее прилечь отдохнуть.

Он выбрал место неподалеку от костерка, под березовым кустиком, возросшим от старого пня, травка была здесь золотистой и красноватой — так окрашивали ее лучи закатного солнышка. Он лег, спросил:

— Когда бурить-то далее? Я рублей на двадцать два уже выработал. А остальные когда же? Не бурили тут без меня?

Совсем неожиданно, не по делу и с какой-то странное улыбкой заговорил вдруг с Мишей Барышников:

— Ты, Михаил, прежде как спать на травке, объясни мне: революции и разные политики, ну вот и нынешний нэп для чего делаются?

— Для счастья народа — пожал плечами Миша.

— Может, и для твоего счастья?

— Само собой.

— А я было подумал, Миша-то общественностью занимается, а сам не знает, для чего. А ты, оказывается знаешь.

— Давно уже мне известно...

— Откуда известно-то?

— В прошлом годе доклад докладчик делал в избе-читальне, то же самое объяснял. С тех пор знаю. И сам я газеты едва ли не каждый день читаю.

— Память у тебя хорошая, Миша.

— Хорошая! Хорошая у меня память! Учитель Матвей Матвеевич Верников, да ты же помнишь Матвея Матвеевича, он моей памятью нахвалиться не мог! Он скажет на уроке какое-никакое правило русского языка, после спрашивает нас, учеников: «Кто запомнил, подымите руки!» Все и тянутся руками вверх, а Матвей Матвеевич начнет спрашивать, чтобы повторили, и что же? Оказывается, никто повторить не может, никто не помнит уже того правила русского языка, один только я и могу! Так Матвей Матвеевич как начал меня с четвертой группы хвалить, так и продолжал это непрерывно и в пятой, и в шестой, и даже в седьмой уже группе!